'Вы сделайте это сейчас, не откладывая, пойдите и сейчас запишите, а то вы забудете', – говаривал он.
Многим он дарил тетради, в которых просил вести 'записник' о Льве Николаевиче.
По причинам, которые здесь не место приводить, я не записывала за отцом его разговоров и поступков, и я не вполне осуществила мечту Душана Петровича о 'записнике'.
Но мне хотелось сделать ряд набросков с лиц, посещавших отца. Собранные в этой книге очерки были написаны случайно, в разное время и по различным поводам, но главным образом по поощрению Душана Петровича.
Пусть читатель не посетует на их пестроту. Если бы я имела время и возможность написать цикл очерков, который я задумала, я бы группировала их более целесообразно. Может быть, когда-нибудь мне удастся это сделать.
Иван Сергеевич Тургенев Во время моей юности Тургенев был самым любимым писателем молодежи. В то время он еще писал и печатал, и появление каждого его нового романа было событием для всей читающей молодежи. Она тотчас же проглатывала вновь вышедшие произведения.
Горячо обсуждалось направление его, разбирались характеры героев и героинь, и молодежь так сживалась с романом, что он как бы составлял часть их жизни. Долго в разговорах употреблялись словечки из нового романа, и все не только старались подражать тургеневским героям, но многие невольно делались похожими на них.
Знакомство с Иваном Сергеевичем представлялось большим счастьем, а мы, которые, как дети писателя, казалось бы, имели более, чем кто-либо другой, возможность и право знать Тургенева, были лишены этой радости вследствие происшедшей когда-то, давным-давно, ссоры отца с Тургеневым1. Причины этой ссоры мы не знали, – знали только, что отец вызвал Тургенева на дуэль и что Тургенев отказался от нее2.
В полудетской душе, какова была в то время моя, не было места фальшивым предрассудкам о том, что обида должна смываться кровью. Я вполне сочувствовала Тургеневу, отказавшемуся драться с моим отцом, и не могла понять, почему отказ от дуэли считался позором.
Потом я услыхала о том, что отец писал письмо Тургеневу, прося его забыть старое и примириться с ним.
Отец рассказывал, что это первое письмо его к Тургеневу, посланное через кого-то из общих знакомых, – пропало3 и что он был очень удивлен и огорчен тем, что продолжал слышать о недружелюбном к себе отношении Тургенева.
Позднее, в то переходное время своего 'духовного рождения', как он называл этот период своей жизни, отец, желая следовать евангельскому учению, захотел примириться со всеми теми людьми, с которыми имел какие-либо недоразумения. Он написал второе письмо Тургеневу4, которое в этот раз дошло до него и на которое отец получил очень милый ответ.
Тургенев писал, что письмо отца его 'обрадовало и тронуло'. 'С величайшей охотой, – писал он, – готов возобновить нашу прежнюю дружбу и крепко жму протянутую Вами руку…'5 В конце лета – это было в 1878 году – он должен был приехать из Парижа в Россию и обещал заехать к нам.
Был ли он у нас в это лето или это было год или два спустя – не помню6. Помню себя в это время подростком – еще не девушкой, – а Тургенева помню стариком.
Большое лицо его было окаймлено густыми белыми кудрями, глаза его глядели добро и ласково. Но в выражении их чувствовалось утомление, и он казался старше своих лет. Когда ничего его не воодушевляло, огромная фигура его горбилась, глаза потухали и смотрели безучастно. Этот контраст между его веселым характером, живыми манерами, блестящим разговором и внутренней грустью, которая иногда проскальзывала в его речах и часто сквозила во взгляде и выражении глаз, был самой характерной его чертой.
То, что он еще в 1858 году писал в конце одного письма к моему отцу, доказывает, что эта грусть была не внешняя, а глубоко жила в его душе.
'…Эх, любезный Толстой, – пишет он, – если б Вы знали, как мне тяжело и грустно! Берите пример с меня: не дайте проскользнуть жизни между пальцев – и сохрани Вас бог испытать следующего рода ощущение: жизнь прошла – и в то же самое время Вы чувствуете, что она не начиналась, – и впереди у Вас – неопределенность молодости со всей бесплодной пустотой старости. Как Вам поступить, чтобы не попасть в такую беду – не знаю; да, может быть, Вам вовсе и не суждено попасть в эту беду! Примите, по крайней мере, мое искреннее желание правильного счастья и правильной жизни. Это Вам желает человек глубоко – и заслуженно несчастный…' {Это письмо не вошло в собрание тургеневских писем8.
Вообще, перебирая подлинные письма Тургенева к отцу, я увидала, что очень многие его письма – и, на мой взгляд, самые интересные – не были напечатаны Литературным обществом в собрании писем Тургенева. Я спросила отца – почему это случилось? Не от того ли, что те письма, которые не были напечатаны, имели характер более интимный, чем те, которые он отдал в печать? Но он ответил, что, насколько он помнит, это вышло случайно и что он дал напечатать те письма, которые нашлись у него под рукой, когда у него их попросили.}7 Встреча Тургенева с моим отцом была сердечная и радостная. Насколько мне помнится и насколько я тогда была в состоянии наблюдать, между отцом и Тургеневым возобновились самые дружеские и даже нежные отношения, но ни о чем серьезном они не говорили, как будто стараясь касаться только тех предметов, на которых не могло произойти между ними разногласий.
Помню, что Тургенев много спорил с гостившим у нас тогда князем Л. Д. Урусовым, но отец мало вмешивался в эти споры. Напротив, помнится мне, что отец относился с добродушной иронией к попыткам Урусова 'обратить' Тургенева в свою веру.
Урусов был очень близкий друг отца, с первых же дней знакомства сделавшийся горячим сторонником его взглядов. То, что отец в то время писал и говорил, всегда находило отзвук в душе Урусова, точно отец говорил и писал то, что совпадало с его собственными убеждениями и взглядами. Это было точно новое откровение для него. И он не только сам наслаждался своим обращением, но ему хотелось поделиться своим счастьем со всяким, кого он видел.
Встретивши у нас Тургенева, Урусов не мог успокоиться, не попытавшись обратить его. А Тургеневу спорить совсем не хотелось. Он старался уклоняться от задиравшего его Урусова, и я слышала, как раз он с добродушным смехом жаловался на него отцу.
– Душа моя, – говорил он, – этот ваш Трубецкой (вместо Урусов) меня совсем с ума сведет.
Видимо, Тургеневу хотелось у нас отдыхать, и ему веселее было гулять с нами, играть в шахматы с моим братом9, слушать пение моей тетки10 и разговаривать о том, о чем вздумается, чем спорить о философских вопросах.
Я помню, что было много разговоров о литературе.
Тургенев, чтобы проверить чье-нибудь художественное чутье, всегда задавал вопрос:
– Какой стих в пушкинской 'Туче' не хорош?
Помню, что отец тотчас же указал на стих: 'и молния грозно тебя обвивала'11.
– Конечно! – сказал Тургенев. – И как это Пушкин мог написать такой стих?
Молния не 'обвивает'. Это не дает картины…
Помню, как после этого отец задал тот же вопрос Фету. Фет входил в комнату. Отец, не здороваясь с ним, сказал:
– Ну-ка, Афанасий Афанасьевич, какой стих в пушкинской 'Туче' не хорош?
Фет, не задумавшись, тотчас же спокойно ответил:
– Конечно, 'и молния грозно тебя обвивала'…
Тургенев много говорил о Мопассане, восхищался его произведениями и рассказывал о его жизни. Он первый указал на него моему отцу, когда Мопассан еще был начинающим, молодым писателем.
Он дал отцу роман Мопассана 'La maison Tellier' {'Дом Телье' (фр.).} и посоветовал ему прочесть его. Но на отца эта книга тогда не произвела впечатления. Произошло ли это от того, что тогда он был далек от всяких художественных интересов, или же от того, что его оттолкнуло слишком грязное содержание романа, – но знаю, что чтение этой книги прошло для него незаметно12.
Несколько лет спустя он прочел 'Une Vie' {'Жизнь' (фр.).} того же автора, и впечатление было совсем иное13. Он пришел в такой восторг от этой книги, что тотчас же захотел перевести ее на русский язык, и я под его руководством проредактировала этот перевод для издания 'Посредника'14.
