радости послужить Вам. Вы и не подозреваете, с какой любовью отношусь ко всему, что Вас касается'61.
'…У меня в домике более, чем хорошо. Спасибо, моя душенька, живу, как у Христа за пазухой, и все думаю – за что бог послал мне такую хорошую жизнь…'62 '…Быть может, я за силу взялась бы и приехала Вас поблагодарить за ту чудную жизнь, какую Вы дали мне в божественном Овсянникове. Дорогой мой друг! – знайте одно, что не имею слов выразить Вам своей глубокой благодарности…'63 Потеря всех ее сокровищ наложила печать грусти на всегда веселую, бодрую и жизнерадостную Марию Александровну. Но, если уменьшилась ее веселость, зато увеличились в ней доброта и мягкость. Перестав жить эгоистической жизнью, она перенесла весь интерес от своей личности на окружающих. Она перестала бояться лишений, труда и болезни, находя в них средства для духовного роста. Все свои душевные усилия она употребляла только на то, чтобы увеличить любовь к своим ближним. От усилий это любовное отношение к людям перешло в привычку, и к концу ее жизни Марии Александровне стало так же свойственно любить всех живых существ без исключения, как и дышать. Когда при ней кто-нибудь ссорился, сердился, спорил, осуждал, Мария Александровна искренне страдала и сейчас же заступалась за того, кого обижали, стараясь смягчить спорящих и объяснить все непониманием.
Помню, как часто Мария Александровна дергала меня за юбку или за рукав, когда я на кого-нибудь налетала с осуждением.
– Не надо, Танечка, не надо, – шептала она мне на ухо. – Оставьте, он ребенок…
Он не понимает… Как можно сердиться?
Труднее всего бывало ей совладать с собой, когда превратно понимали и при ней осуждали моего отца. Но и к этому она к концу своей жизни выработала мягкое и терпимое отношение. Она старалась стать на точку зрения своего противника и мягко и ласково уговаривала отнестись к Льву Николаевичу с доверием и любовью и постараться понять. При этом она старалась своими словами разъяснить то, что он думал, говорил и писал.
В последнее время заботило ее душевное состояние ее друга Льва Николаевича, который все больше и больше тяготился жизнью в Ясной Поляне; он часто приезжал к Марии Александровне, чтобы излить ей свою душу.
В конце лета 1910 года отец приехал погостить ко мне в деревню в Новосильском уезде64. Отсюда он написал Марии Александровне свое последнее письмо, которое я нашла после ее смерти в ее бумагах. Вот оно:
'10-го сентября 1910 года. Кочеты.
Здравствуйте, дорогой старый друг и единоверец. Милая Мария Александровна. Часто думаю о Вас, и теперь, когда не могу заехать в Овсянниково, чтобы повидать Вас, хочется написать Вам всё то, что Вы знаете. А именно, что по-старому стараюсь быть менее дурным и что, хотя не всегда удается, нахожу в этом старании главное дело и радость в жизни, и еще то, что Вы тоже знаете, что люблю, ценю Вас, радуюсь тому, что знаю Вас.
..Пожалуйста, напишите мне о себе, о телесном и о душевном.
Крепко любящий вас Лев Толстой'65. 23 сентября отец вернулся в Ясную Поляну и опять стал часто посещать своего 'старого друга и единоверца'. Последний раз он был в Овсянникове 26 октября, за два дня до ухода из Ясной Поляны. Мария Александровна рассказывала мне, что он приехал к ней верхом и сказал ей о том, что собирается уйти из Ясной Поляны навсегда.
Мария Александровна ахнула и всплеснула руками.
– Душенька, Лев Николаевич! – сказала она. – Это слабость, это пройдет…
– Да, – ответил отец, – это слабость.
Но он не сказал, что это пройдет. Через два дня, в ночь с 27-го на 28-е, он с доктором Душаном Петровичем Маковицким уехал из дома, написав мне и брату Сергею, что ушел, потому что 'не осилил' сделать иначе66.
Когда Мария Александровна узнала о том, что отец ушел, она немедленно переехала в Ясную Поляну. Где было горе, где была нужда в утешении, там всегда была и Мария Александровна. Так и в этот раз – Мария Александровна примчалась к нам и, как всегда, принесла с собой большой запас любви и нежности. Ночи она проводила на диване в спальне моей матери, и, чтобы не тревожить ее покоя, она подавляла мучивший ее кашель, зарываясь лицом в подушку.
После кончины отца Мария Александровна сильно осунулась, согнулась, стала задумчива и молчалива и только прибавила ласк и любви к окружающим. Здоровье ее все ухудшалось, и в 1911 году, в июле, она пишет мне, что 'с трудным покосом и от непогоды заболела'67. Работать она все же не переставала. Это было ее духовной потребностью и радостью. Убравшись с покосом, она принялась за письменную работу.
'Буду рада засесть за любимую работу; внесу все пропуски в книжечки 'Путь жизни', – что изменено и пропущено. Иначе этих книжек не напечатали бы'68, – пишет она мне в том же письме.
Осенью этого года я посетила свою милую старую приятельницу, и мы, как всегда, поговорили душа в душу о самых важных предметах. Я не подозревала того, что она стояла уже одной ногой по ту сторону жизни, хотя видела в ней все большее и большее ослабление жизненных интересов и все увеличивающийся рост духовной жизни.
Уехав к себе в деревню, я 18 октября 1911 года получила следующую телеграмму от И. И. Горбунова:
'Мария Александровна скончалась сегодня, вторник, семь утра. Ждем вас и распоряжений.
Горбунов'.
Зная, что Мария Александровна не исповедовала православной веры, и зная, что она желала быть похороненной без церковного обряда, я в этом смысле и телеграфировала в Овсянниково. В то время я не могла покинуть своей семьи и узнала подробности кончины Марии Александровны и похорон ее тела только со слов очевидцев.
Сторожем в Овсянникове в то время был близкий по убеждениям Марии Александровне крестьянин соседней деревни П. И. Скворцов. Старушка любила его и часто беседовала с ним по душе. Накануне ее смерти Скворцов был обеспокоен большой слабостью Марии Александровны и предложил ей телеграммой вызвать Горбуновых, которые переехали уже в Москву. Мария Александровна очень энергично запротестовала.
– Умоляю вас, Петр Иванович,- говорила она ему,- не беспокоить из-за меня.
Если я почувствую себя очень худо, то я уеду в Звенигород и лягу в больницу к Дмитрию Васильевичу {Дмитрий Васильевич Никитин, главный врач земской больницы в Звенигороде, друг Марии Александровны и нашей семьи. В день ее похорон он написал мне из Овсянникова: 'Опустили в могилу милую Марию Александровну. После Льва Николаевича она оставалась совестью всех нас…'}.
Скворцов ее послушался, но не был спокоен на ее счет. На другой день, как только он проснулся, он пошел ее проведать. Мария Александровна лежала на постели лицом к стене и широко раскрытыми глазами смотрела на стену, на которой висели рядом распятие и портрет отца. Она ничего уже не говорила. И так, постепенно угасая, она тихо перешла из этой жизни в другую.
Приехало несколько друзей хоронить Марию Александровну. Ею была, оставлена записка, написанная в феврале того года, в которой она просила похоронить ее без соблюдения церковного обряда, так как она уже тридцать лет, как отошла от православной церкви. В конце записки она обращалась к властям с просьбой не наказывать ее друзей за то, что они исполнят ее просьбу.
По словам присутствующих, погребение прошло очень просто и трогательно. Тело положили в простой деревянный гроб и опустили в вырытую могилу под березками, у края огорода, над которым столько лет трудилась милая старушка. Когда тело ее было засыпано землей и над могилой образовался небольшой удлиненный холмик, все несколько минут постояли над ним с непокрытыми головами. Потом Горбунов сказал:
– Прощай, милая сестра! Дай бог всем нам прожить так, как прожила ты {Любопытно, как отнеслись власти к гражданским похоронам М. А. Шмидт. Горбунов и живший в то время в Овсянникове П. А. Буланже были привлечены к ответственности, как распорядители похорон, и приговорены к годовому аресту. Несмотря на то, что я неоднократно заявляла о том, что М. А. Шмидт похоронена без церковного обряда в моем имении по моему распоряжению и что поэтому я прошу привлечь меня в качестве обвиняемой или, по
