крайней мере, в качестве свидетельницы, я никакого ответа на мои заявления не получила. В ответ на ходатайство Горбунова о вызове меня и некоторых других лиц свидетелями по этому делу Горбунов получил бумагу, в которой было сказано, что ходатайство его оставлено без последствий, 'так как обстоятельства, подлежащие рассмотрению через этих свидетелей, не только не могут иметь для дела полезное значение, но вовсе к делу не относятся и являются излишним загромождением судебного дела побочными данными'.}.
Вот и вся история простой, скромной и несложной жизни 'старушки Шмидт'. Думаю, что если бы пожелание нашего общего друга Горбунова могло бы исполниться и все мы хоть немного приблизились бы в своей жизни к жизни Марии Александровны, то много радости и счастья прибавилось бы между людьми. Казалось бы, чем была замечательна эта незаметная, скромная труженица? А когда взвесишь все те качества, которыми она была богата, то и видишь, что встречаются они очень редко.
Любовь к людям, любовь и милосердие к животным; покорность в болезни и горе; радость в труде, – вот ее положительные качества. И при этом отсутствие самодовольства, лени, зависти, жадности, осуждения ближнего… Это ли не подвижническая жизнь? И если эта старая, слабая, больная, воспитанная в относительной роскоши и праздности женщина могла так переработать себя, то никому из нас нельзя отчаиваться. Общими усилиями мы могли бы устроить жизнь, в которой было бы побольше настоящего братства, настоящего равенства, настоящей любви, чем мы это видим теперь.
О том, как мы с отцом решали земельный вопрос Любовь отца к земле и уважение его к земельному труду были не только принципиальными, но и органическими. До его так называемого переворота, или перелома {Я пишу – 'так называемого', потому что я не считаю, чтобы в душе отца родилось что-то новое, не бывшее в нем раньше. Все, что он впоследствии высказал в своих религиозно-философских сочинениях, все это жило в нем всегда и часто выражалось им в его дневниках, художественных произведениях и в его жизни.
Только временные наслоения интересов: литературных, семейных, имущественных и других – мешали выбиться наружу во всей полноте его духовной сущности. Когда же таинственная внутренняя работа окончилась и наполнила всю его душу, она легко разбила эту корку и сбросила ее с себя. Не меняя своего пути, он до смерти твердо держался той деятельности, которую он предчувствовал еще в ранней молодости, когда он в своем дневнике писал: 'Вчера разговор о божестве и вере, – пишет он 4 марта 1855 года, находясь под Севастополем, – навел меня на великую, громадную мысль, осуществлению которой я считаю себя способным посвятить жизнь.
Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле… Действовать сознательно к соединению людей с религией – вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечет меня'1.}, отец страстно занимался хозяйством, совершенствуя все его отрасли, насколько это было в его силах. С крестьянским земледельческим трудом он всегда близко соприкасался и часто в нем участвовал. Когда же наступил 'перелом', то отец отверг всякую собственность, как денежную, так и земельную.
Он ничего не хотел иметь – и со свойственной ему страстностью и горячностью, всеми силами стремился сбросить с себя тяготившее его бремя.
Это было не так легко сделать: у него была жена и девять человек детей, приученных им к той жизни, в которой жили люди его круга.
Моя мать, вышедшая замуж восемнадцати лет за человека, стоявшего выше ее в отношении опыта, возраста, круга и состояния, была отчасти воспитана своим мужем.
Она рассказывала, что отец, например, запрещал ей ездить по железной дороге во втором классе, а только в первом. Нам, детям, было дано самое тщательное воспитание и образование. В доме жило не менее пяти воспитателей и преподавателей и столько же приезжало на уроки (в том числе и священник). Мы учились: мальчики – шести, а я – пяти языкам, музыке, рисованию, истории, географии, математике, закону божьему.
Отец был против поступления в среднюю школу не только дочерей, но и сыновей.
В семье чуть ли не с самого рождения первых детей было решено, что когда старший сын – Сережа – достигнет восемнадцати лет, то мы переедем в Москву, а там Сережа поступит в университет, а меня, старшую дочь – на полтора года моложе Сережи – будут вывозить в свет.
Все шло как по-писаному. Отец писал романы и занимался сельским хозяйством, мать рожала и кормила детей, учила старших, переписывала сочинения отца и занималась домашним хозяйством. Жизнь текла ровно и счастливо. Отец был главой семьи, которому все беспрекословно подчинялось.
Но вот в конце семидесятых годов отца стали мучить сомнения. В чем смысл жизни?
Так ли он живет, как надо? То ли он делает, что нужно для счастья своего и других?
Эти сомнения и невыносимые душевные страдания, пережитые им в искании смысла жизни, тогда чуть не привели его к самоубийству.
Он с изумительной силой правды описал эти переживания в своих книгах: 'Исповедь',
'В чем моя вера?' и в неоконченном рассказе 'Записки сумасшедшего'2.
Не стану их повторять. Скажу только, что нарушение его душевного равновесия отразилось на строе жизни всей семьи. Отец ушел в интересы, открывшиеся ему новым мировоззрением. Новые люди, совершенно чуждые семье, стали интересовать его и интересоваться им.
По давно данной инерции отец сразу не только не пытался изменить внешней жизни семьи, но в 1882 году он купил и меблировал дом в Москве в Хамовническом переулке. Он же купил нам карету, коляску и двое саней и распорядился о том, каких трех лошадей привести для нас из Ясной Поляны.
Старший брат ходил в университет. А меня вывозили в свет. На первый мой бал вывез меня отец.
Но мало-помалу отцу такая жизнь становилась все более и более невыносимой.
Особенно тяжело ему было оставаться земельным собственником. Он призывал семью к тому, чтобы раздать все состояние и идти крестьянствовать.
Семья, во главе с матерью, не пройдя того же пути, который прошел он, не могла понять мотивов, руководящих им, – и совершенно недоумевала перед предложением своего главы. Столько лет этот глава вел нас по одному пути – и вдруг все надо сломать и идти совершенно новой, неизведанной дорогой. Особенно недоумевала, огорчалась, раздражалась, пугалась и терялась мать.
Для нее было непонятно, зачем разрушать ту жизнь, в которой она была так счастлива и которая так удачно сложилась.
'Мы все любим друг друга. Он всеми любим и уважаем. Ему все подчиняются, и так хорошо жить, имея такого разумного, любящего руководителя. Он занят любимым литературным делом, оно приносит ему любовь людей, славу и деньги, чего же он ищет?' С тех пор, как начались 'идеи' (как говорила моя мать), все испортилось. Дети, видя, что отец перестал ими руководить, вышли из повиновения. Правительство, почуяв какие-то вредные веяния, насторожилось и, не решаясь трогать самого Толстого, ссылало и заключало близких ему по духу людей. Вместо стройной, счастливой семейной жизни шла борьба, с пререканиями, слезами, взаимными упреками. Кому и зачем это нужно? А потом – какое же право он имеет насильно требовать от нас перемены той жизни, к которой он нас приучал годами? Так рассуждала мать.
Мы, дети, мало понимали то, что происходило, и только страдали от розни отца с матерью. Мы видели, что они оба сильно страдали, часто плакали. Как помочь – мы не знали.
Наконец отец решительно заявил, что он больше не хочет быть собственником, и предложил матери взять все состояние себе. Она от этого отказалась. Тогда отец придумал другой выход: он предложил поступить так, как если бы он умер.
Наследники, так же, как и в случае его смерти, должны были разделить его состояние между собой.
Так и было сделано. В 1890 году на страстной неделе съехались в Ясную Поляну все мои братья, чтобы произвести раздел3. Я пишу в своем дневнике 13 мая 1890 года:
'Этого захотел папа, а то, конечно, никто не стал бы этого делать'.
Но уже тогда я понимала, как ему это было тяжело. Как-то мы, трое старших:
Сергей, я и Илья, пошли к отцу в кабинет, чтобы попросить его сделать оценку всего своего состояния. Мы постучались.
– Кто там?
