– Это мы пришли к тебе…
Отец, не дождавшись того, чтобы мы сказали ему, что нам нужно, быстро заговорил.
– Да, да. Я знаю… Надо, чтобы я подписал, что ото всего отказываюсь в вашу пользу…
Он сказал это потому, что это было для него самое тяжелое, и он торопился поскорее свалить с себя это бремя. Я понимала, как тяжело ему было подписывать дарственную на то, что он давно не признавал своим. Даря нам свои земли, дом и деньги, он как бы признавал это своей собственностью.
Как осужденный, он торопился всунуть голову в приготовленную для него петлю, которую он знал, что не минует, – и мы трое, стоявшие над ним, были этой петлей.
Состояние отца было разделено на десять равных частей и распределено по жребию между девятью детьми и матерью. Всем нам этот раздел был очень тяжел. У меня сердце болело за то, что я участвовала в огорчении отца. Я делала это, только надеясь на то, что с этим разделом уничтожится много неприятных ссор и споров в семье.
Моя сестра Маша решительно отказалась от своей части состояния {Моя мать все же предусмотрительно эту часть выделила и вручила ее Маше, когда та выходила замуж и от нее не отказалась.}4.
У каждого человека свои душевные свойства. Есть люди, которые все решают быстро, под влиянием минутного впечатления, не думая о последствиях. О таких людях Н. Н.
Гусев в своей книге 'Два года с Толстым' приводит следующие слова моего отца, хорошо выражающие мою мысль:
'Всегда страшно бывает за таких людей, которые сразу так горячо берутся: и имение роздал… А после, если у него не хватит сил, он не будет обвинять себя, а будет обвинять то учение, которое он хотел исполнить: будет говорить, что оно неисполнимо…'5 Другие люди боятся понадеяться на свои силы, боятся изменения в будущем своих убеждений и раскаяния в своих поступках. И потому остаются в прежних условиях, тяготясь ими и стыдясь их.
Я принадлежала к последнему разряду людей. Мне очень не хотелось участвовать в разделе. Мне в это время было бы гораздо легче отказаться от отцовского наследства, чем принять его.
Но мне не свойственно поступать под впечатлением минуты, и я сначала решила обдумать свое положение и взвесить свои силы.
В своем дневнике того времени я пишу:
'Я завидовала Маше в том, что она не входила ни во что и отказалась взять свою часть, и я самым добросовестным образом старалась обдумать то, как мне поступить.
Я пришла вот к чему:
Во-первых, я не имею права не брать своей части потому, что все равно мне ее отделят и напишут на имя мама, которая будет мне давать доход с нее и, кроме того, хлопотать за меня. А во-вторых, у меня столько требований и так мало от меня пользы, что я сяду кому-нибудь на шею и буду тому в тягость. Мне, прежде всего, надо заботиться о том, чтобы уменьшить свои потребности, а от денег отделаться я всегда сумею. Еще я так плохо умею обходиться с тем, что у меня есть, и так часто я желаю побольше денег, что куда мне отказываться от своей части!' Я тогда думала, что мне легче будет умерить свои потребности и отделаться от своего состояния, чем это оказалось на самом деле. Я рассуждала так: главное дело моей жизни должно состоять в том, чтобы как можно меньше тратить на себя произведений человеческого труда и как можно больше давать взамен. Если же я теперь, по непосредственному брезгливому чувству, не возьму своей части состояния, то может случиться, – даже наверное случится, – что у меня будут соблазны, и я для удовлетворения этих соблазнов буду способна на какой-нибудь дурной поступок: замужество из-за денег, работа, не соответствующая моим убеждениям, или что-либо подобное.
Итак, я приняла свою часть наследства: имение при деревне Овсянниково в сто восемьдесят десятин вблизи Ясной Поляны и небольшой денежный капитал.
Я продолжала жить в Ясной Поляне. В Овсянниково я поместила сына нашего кучера, который там хозяйничал, но так как дело шло плохо, я сдала землю в аренду крестьянам ближайших деревень и распродала инвентарь.
Помню, как в первый раз мужики принесли мне задаток. В кухне, при нашем поваре Семене Николаевиче, три мужика пришли с деньгами. Один из них, развязавший платок, связанный в узел, выкладывал на стол рубли, двугривенные и даже медные пятаки, серьезно и сосредоточенно пересчитывая их, чтобы не ошибиться. Я стояла и ждала, чтобы он кончил считать, для того, чтобы взять эти заработанные тяжелым трудом рубли и положить их в свой карман. На следующий день я ездила в Овсянниково писать условие с крестьянами.
Мне стало так тяжело, что я в душе решила во что бы то ни стало изменить это положение.
В одиночестве я собиралась обдумать средство избавления от этой тяжести.
Полученные от крестьян деньги я решила им возвратить. А как поступить с Овсянниковым, я не могла придумать.
С отцом я не советовалась, так как хотела сначала одна, только перед своей совестью, обдумать этот вопрос и взвесить свои силы.
Но от чуткого любящего сердца отца я своего настроения скрыть не могла. Он тотчас же почувствовал, что я чем-то озабочена. Вот что он пишет сестре Маше 29 августа 1894 года:
'Вчера Таня ездила в Овсянниково с мужиками писать условие. Мне было грустно за нее, но я старательно молчал. Она, приехавши, была очень грустна. Нынче утром, проходя через ее комнату, я спросил ее: отчего она грустна? Она сказала: 'Ото всего, но нет, есть одно'.- 'Что?' – 'Овсянниково. Зачем делать гадости, когда они никому не нужны'. И губы вспухли, и она заревела. Оправившись, она сказала, что поговорит со мною об этом. Я придумал ей, как сделать. И сердце радовалось во мне. Но вот прошел день, и она не говорит со мной. Может, она думает, что я забыл (когда я этим только живу), может быть, стыдится. Но это с ней все будет хорошо, потому что она не старается не видеть, чего не хочет'6.
В следующем письме к ней же он пишет:
'С Таней говорили об Овсянникове, и мне очень хочется устроить там так за нее, чтобы деньги за землю шли на общественное дело 'a la Henry George' {в духе Генри Джорджа (фр.).}7.
Выливши отцу всю тяжесть, которая меня мучила, я успокоилась. Он объяснил мне свой план, как поступить с землей, и мы поехали с ним в Овсянниково, чтобы передать крестьянам наше предложение. Разговор отца с мужиками довольно точно описан в романе 'Воскресение'8.
У меня с души свалилось тяжелое бремя.
Пахотная земля и леса перешли мужикам.
Усадьбу я оставила в своем пользовании, главным образом для того, чтобы там могла поселиться Мария Александровна Шмидт, старый наш друг и верная последовательница взглядов моего отца. Жили в овсянниковской усадьбе и многие другие, нуждавшиеся в помещении.
Я получила много похвал и благодарности за свой поступок. Это лишний раз указало мне на то, как часто люди хвалят или порицают за то, что не достойно ни того, ни другого.
Между прочим, я получила от Л. И. Веселитской {Л. И. Веселитская под псевдонимом 'В. Микулич' написала ряд талантливых рассказов: 'Мимочка невеста', 'Мимочка на водах', 'Мимочка отравилась' и проч. В 1914 году ею были изданы воспоминания под названием 'Тени прошлого', посвященные Льву Николаевичу, его семье и друзьям.} следующее письмо:
'Несравненная Татьяна Львовна.
Не сердитесь, дорогая красавица и умница, за то, что Якубовский рассказал нам по секрету о Вас. Я в такой радости и в таком восхищении, что не знаю, где мое сердце и цела ли у меня голова. Не слышу ничего, что мне говорят, и не могу ни писать, ни говорить, ни читать раньше, чем не скажу Вам: спасибо за все те чувства, какие Вы вызвали Вашим поступком.
Целую Вас и ужасно счастлива, что Вас видела и знаю.
Все яснее и яснее становится в Ясной то, что должно всем стать ясно. Еще раз крепко целую Вас.
Душою Ваша любящая Вас
Лидия Веселитская'9.
Получив это письмо через несколько месяцев уже после того, как я передала землю крестьянам, я сначала не поняла, что обо мне было рассказано Лидии Ивановне. С тех пор возникли новые события и новые интересы, и этот эпизод отошел на задний план. Кроме того, то, что я сделала для облегчения своей
