— Значит, мы продержимся, — сказал он и привычным жестом обнял меня за плечи. — Эта земля всегда заступится за меня.
— А море вступится за эту землю, — улыбнулась я, — хотя бы потому, что часть дна морского когда-то была здешней столицей.
— Эту историю ты мне еще не рассказывала, — нахмурился Эрвин.
— Как же нет — я говорила о взрыве огненной горы далеко в океане, о том, как дрожала земля, а этот город ушел под воду…
— А, верно! У меня в голове уже все спуталось, — вздохнул он. — И о месте Силы ты говорила тоже. Не будем повторяться лишний раз. Здесь все свои, но мало ли, кто может прокрасться и подслушать? Я скоро от собственной тени начну шарахаться!
Эрвин взглянул на эту самую тень, которую отбрасывал на стену, и передернул плечами. Я знала, чего он боится: посмотреть вот так однажды на собственный черный силуэт и увидеть сложенное крыло — оно будет выглядеть уродливым горбом…
22
Праздник осеннего равноденствия выдался тихим и ясным. Затишье это тянулось с самого рассвета, и Берта сразу сказала — быть буре. И не обманула — к закату небо уже затянуло, и солнце едва пробивалось сквозь темные тучи, почти касавшиеся воды тяжелыми тушами. По волнам тоже пошла опасная рябь: дело шло к шторму.
— Не самое лучшее предзнаменование, — сказала Берта, поглядывая в окно. — Вот-вот грянет, какие уж тут костры! Как польет, тьма будет кромешная, ни зги не увидишь… Хорошо, что те, кто в море выходил, вернуться успели. Шторм-то будет похуже зимних, верно вам говорю!
Эрвин, услышавший это, вдруг вздрогнул и замер.
— Говоришь, ни зги не увидишь? — повторил он. — И праздничных костров не будет?
— Конечно, господин, — кивнула она. — Это сейчас тихо, а как ветер подымется, так любой костер не то что задует — вовсе сдует! В такие ночи неба от моря не отличишь, а моря от суши, это уж мое вам верное слово!
— Вот как… — проговорил Эрвин и вдруг, схватив меня за руку, потащил за собой. — Ганс, седлай коней, немедленно!
— Господин, да куда вы…
— Седлай, тебе сказано!
Он втащил меня в свои покои, захлопнул дверь и, по-прежнему не выпуская моей руки, выговорил:
— Ты поняла, Марлин?
— О чем ты?
— На этом берегу не будет видно ни единого огонька. Как тогда…
— Сегодня особенная ночь, — произнесла я и, не говоря больше ни слова, принялась собираться. — Правда, тогда, когда я позвала тебя, она была самой обыкновенной, но не теперь…
— Что? Ты в самом деле думаешь, что то была обычная ночь? — удивленно спросил Эрвин, и я обернулась. — Или… ты просто не знала?
— Не знала о чем?
— Я родился той ночью, — улыбнулся он. — Точно такой же темной ночью, в лютую бурю, я появился на свет. Нет, ты в самом деле не знала?
— Нет… — медленно выговорила я. — Если ты и говорил, когда именно родился, я не запомнила, а может, не сообразила в ту минуту. Просто… погас маяк, и я поняла, что, если не позову тебя, ты потеряешься в этой страшной темноте и, скорее всего, навечно.
— А сегодня… — Эрвин замер на мгновение, потом встряхнул головой. — Я не знаю, что мы станем делать. Но знаю зато, чего мы не можем допустить!
— Маяк не должен погаснуть, — кивнула я. — Едем скорее, пока до него еще можно добраться!
Мы едва успели: если бы я не была в состоянии придержать волны, чтобы нас не смыло, подняться на маяк мы бы не смогли. Стоило мне дать волю стихии, как маяк захлестнуло до середины!
От ударов стихии он содрогался, я чувствовала это, когда поднималась по узкой лестнице на самый верх. Но он был выстроен
