поскромнее и прикрыть плечи и лица. Не потому, что так принято в стране нашего зятя, а потому, что иначе на морском ветру да на таком солнце вы мгновенно обгорите!
Положим, у меня кожа была далеко не такой нежной, как у Селесты, но я тоже кивнула: Герхард был прав, не стоило рисковать.
— А почему «поскромнее»? — спросила она. — Чтобы не смущать моряков?
— Чтобы не запутаться кружевным подолом в каком-нибудь просмоленном канате, — ответил Герхард и добавил: — Вечером обещают фейерверк, должно быть, это очень красиво! Ну, не буду мешать вам, мне еще нужно отдать кое-какие распоряжения…
Когда он вышел, мы переглянулись.
— По-моему, это наш шанс, — произнесла Селеста.
«А не кажется ли тебе странным это приглашение? — написала я, снова открыв блокнот. — Неужели наш зять в самом деле понял, что ведет себя неприлично, и решил загладить вину? Что-то не верится мне в такие порывы!»
— Мне тоже, — согласилась она. — Но отказываться от приглашения глупо. И некрасиво, если уж на то пошло.
Я кивнула: не вполне ясно, что двигает нашим зятем, но пока мы не окажемся на борту его корабля, не узнаем этого…
Флагманский корабль шахди Оллемана был очень красив. Он отличался от знакомых нам судов: иные обводы, иная оснастка, яркие праздничные паруса… Пожалуй, решила я, ступив на палубу, устланную коврами, это не боевой корабль, а что-то вроде праздничной золоченой кареты: он может ходить по морю, и ходить быстро, на нем есть пушки, но предназначен он не для войны, а для того, чтобы пускать пыль в глаза. Я видела, как был украшен тот же «Ретивый»: на нем имелась носовая фигура, была и резьба по дереву, особенно красивая в каюте Клауса (я рассмотрела это уже потом, когда корабль ушел на дно, и можно было порыться в обломках и подобрать разные интересные вещички). Там, однако, это не было так уж заметно, здесь же роскошь просто била в глаза! Право, к чему столько позолоты и прочей мишуры? Все эти украшения смоет первым же сильным штормом! Улетят по ветру гирлянды и кисейные занавеси, уйдут на дно прекрасные шелковые ковры, а уж сколько драгоценной металлической утвари с редкостной красоты чеканкой затонет на радость местным русалкам — и вовсе не перечесть! Ну а все эти фонари и курильницы, в которых тлеют благовония, запросто устроят пожар, а пожар на корабле — это не шутки.
— Похоже на плавучий бордель, — негромко сказал Вернер Кристиану, а тот заухмылялся и добавил:
— Только танцовщиц не хватает.
— Это же семейный праздник, дурья твоя башка! Какие еще танцовщицы?
— Ну, может, дожидаются в трюмах?
Я сделала вид, будто ничего не услышала.
Эти двое братьев, похожих, как две капли воды, казались мне самыми неунывающими из всех. Во всяком случае, близнецы не пропускали ни одной юбки и ни одной бутылки, и если их и тяготило что-то, они не подавали виду.
Корабль назывался «Лебедь», и меня кольнуло недоброе предчувствие. Нет, он и в самом деле издали походил на гордо изогнувшую шею птицу (а вблизи больше напоминал павлина, так пышно был украшен), но… Оллеман ведь знал о том, кем побывали его зятья, верно? Было ли это название злой шуткой или же он не имел в виду ничего дурного?
Ответов на эти вопросы у меня не было, но я видела, что братьям тоже не пришлось по нраву имя корабля.
Ну а на борту нас ожидали угощения и прохладительные напитки, а еще мы с Селестой и придворными дамами вовсе могли не опасаться обгореть на солнце: на палубе были натянуты балдахины, и в их тени царила приятная прохлада.
Ближе к вечеру «Лебедь» снялся с якоря и неторопливо вышел из гавани: запускать фейерверки возле причалов, где было не протолкнуться, сочли слишком опасной затеей — ветер поднялся сильный, а достаточно одной искры, чтобы вспыхнули снасти!
В открытом море было так тихо и спокойно… Я невольно залюбовалась волнами и очнулась, только когда Эрвин обнял меня за талию.
— Какой простор, — негромко сказал он. — Не разберешь, где кончается море и начинается небо. А может, они и вовсе не разделены, просто мы этого не видим своим слабым человеческим зрением? Говорят ведь опытные мореходы, мол, в бурю небо с водой перемешиваются…
Я прижалась к его плечу.
— Скоро начнется фейерверк, — сказал он мне на ухо. — Как только стемнеет. Ветер немного стих, небо ясное, будет красиво!
