без следа ожогов, без проклятой крапивной рубахи… Загорелое лицо по контрасту казалось особенно темным. Анна была права, если б не этот загар, любая знатная девица позавидовала бы Эрвину: Селеста рассказывала, сколько притираний они изводят, чтобы добиться такой белизны кожи!
Наверно, меня все еще искали — я ведь убежала так быстро… Должно быть, только Берта не беспокоилась обо мне. Не удивлюсь, если ее лодка доложила хозяйке, где я была и что делала, да не просто так, а на расстоянии.
Так или иначе, у меня не было ни сил, ни желания идти и показываться всем домочадцам, а уж тем более — объявлять во всеуслышание о том, что Эрвин вернулся.
— Я в самом деле дома, чудо-то какое… — прошептал Эрвин, глядя в расписной потолок: в его спальне на нем переплетались, смыкались шатром древесные ветви, а сквозь них светило и солнце, и звезды, нужно было только выбрать правильный угол зрения, чтобы увидеть полдень или полночь. — Марлин… Марлин! Да погоди же ты, перестань меня целовать! Я ведь исчезну с рассветом…
— Нет, — твердо сказала я. — Я тебя не отпущу. Даже если снова станешь птицей, не отпущу. Хоть лебедь и силен, а я все равно сильнее — ухвачу покрепче, и никуда ты от меня не денешься!
— Скажи еще что-нибудь, — попросил он и улыбнулся. — До чего у тебя красивый голос! Я всегда думал, что он должен быть именно таким.
— Каким?
— Звонким, но в то же время мягким, — подумав, произнес Эрвин, — ясным и чистым, как хрусталь, но теплым. Глубоким, как море, и богатым переливами, как волны на закате. Твердым и гладким, но в то же время податливым. Золотым. Как ты, Марлин…
— Все-таки ты поэт, — невольно улыбнулась я.
— Очень скверный, — серьезно ответил он. — Не важно. Дай наглядеться на тебя… Вот так. Не отпускай мою руку, хорошо, Марлин?
— Где ты был все это время? — шепнула я ему на ухо и обняла так крепко, как только могла.
— Я не помню, — в который раз повторил Эрвин. — Последнее, что осталось в памяти, это палуба корабля: я вижу ее с высоты, вижу, как вы с Селестой пятитесь от Элизы. И я знаю, что должен защитить тебя, но что-то сильнее моей воли приказывает мне улетать прочь…
— Вы все-таки помогли нам.
— Разве это помощь? — грустно улыбнулся он.
— Нас же не успели схватить, — серьезно сказала я. — А что было после? Я думала, вы улетели искать сушу, чтобы не утонуть, когда на закате снова сделаетесь людьми!
— Мы больше не превращались в людей, — сказал Эрвин. — Говорю тебе — я словно провалился в пустоту, я даже не уверен, что существовал все это время… Твой голос вывел меня в реальность оттуда, где нет ничего. Я даже не знаю, холодно там было или жарко, сыро или сухо. Там… пусто.
— А твои братья?
Он молча покачал головой, так что темные волосы защекотали мое плечо.
— Не помню, — повторил Эрвин и уставился мне в лицо непроглядно-черными глазами.
В комнате не было светильника, свечу я затушила, и ни единый огонек не отражался в его зрачках. Мне показалось, будто я смотрю в бездонный колодец, и эта глубина затягивает меня… Что ж, в этом колодце я готова была утонуть!
— Они хотя бы живы?
— Наверно… наверно, живы в той же мере, что и я, — подумав, ответил Эрвин. — Улетали мы вместе, это уж точно, но куда все подевались потом? Кажется, я звал их, но не слышал ответа. И… — он запнулся, — их некому позвать отсюда, с твердого берега. Разве что Герхарда, но сумеет… и захочет ли Селеста сделать это?
— Еще бы она не захотела! — прошептала я ему на ухо. — Она который день убивается: Герхард не успел узнать, что она ждет ребенка…
— Правда? — Эрвин привстал. — Вот славно… Но, Марлин, я все равно не имею понятия, где искать братьев и как позвать их! Вот ты… что сделала ты? Как это вышло?
— Я не знаю, — покачала я головой. — Должно быть, дело в том, что я русалка, а мы умеем звать… Я просто вспоминала тебя, твои глаза, твои речи, каждую мелочь, и пела. Но я не смогу сделать то же самое для Герхарда и других твоих братьев, я с ними едва знакома. Я не знаю, как они улыбаются, как хмурятся, не могу представить их спящими и едва проснувшимися, веселыми и
