великий государь Иоанн Васильевич угрозой гнева своего и опалы смог пресечь. Не от страха! А от печали, тоски-кручины сердешной по угасшей в прошлом году инокине Евдокии, до пострижения бывшей матерью-княгиней Ефросиньей Старицкой[60].
– Да как же мы без тебя-а!..
Вообще, начало года семь тысяч семьдесят пятого от Сотворения мира[61] для правителя северной Руси ознаменовалось тяжкими потерями – умер от нутряного жара верный любимец князь Вяземский, не уберегли себя от скоротечной чахотки несколько думных бояр… А ежели из Кирилло-Белозерской обители по тревожным вестям не успел бы вернуться в Москву наследник трона, то царь лишился бы и князя Михайлы Воротынского, и еще одного своего родича, троюродного племянника Бельского. Ох как тогда свирепствовали каты Разбойного приказа! Как пытали схваченных по подозрению в потраве государевых людей, крутили да тянули им все жилочки! И вроде бы не зря – раз уж князья Шуйские едва не познакомились с топором палача, лишь в самый последний миг вымолив себе пострижение в монахи. Нет, официально их приговорили за растрату казенного серебра и наглое воровство при строительстве засечных черт, но кто же отправляет на плаху за подобные мелочи столь родовитых вельмож? Никто. Да и Дума боярская не дала бы свое согласие на казнь без веских оснований. И уж тем более никто не отписывает за обычное лихоимство родовые вотчины в казну, а часть драгоценной утвари и меховой рухляди передает семействам покойных думных бояр. Слава богу, что великий государь Иоанн Васильевич был милосерден и отходчив и указал не трогать сыновей опальных Шуйских – они-де за отцов не в ответе. Больше того, он даже пожаловал их новыми вотчинами. За Камнем Уральским.
– Детушек сиротинушками оста-авил!..
А еще царь учинил новый Сыскной приказ и поставил во главе его думного дворянина Григория Скуратова-Бельского. Чего уж тот приказ должен сыскивать, пока никому толком было и неведомо, но судя по вопросам дознавателей и тихим шепоткам людишек московских – государственную крамолу и прямую измену. Для того и приказного боярина поставили не по родовитости, а лишь из верности исходя…
– Хватит.
Троица женщин в траурных нарядах, вроде как искренне горевавшая об невосполнимой утере кормильца-поильца, послушно замолчала при появлении нового хозяина подворья. Приняв же из его рук уговоренную плату за свои слезливые труды, дружно перекрестилась и поклонилась:
– Милостивец ты наш, да не оставит тебя своей благодатью…
– Довольно! Ступайте себе с богом.
Слегка осунувшийся и как-то резко повзрослевший, пятнадцатилетний князь Василий Владимирович Старицкий вернулся в терем, ставший непривычно пустым без всех тех приживалок и нахлебников, коих щедрой рукой и ласковым словом привечал его отец.
– Разбежались, крысы!..
– Вася?..
Оглянувшись на сестру Еуфимию, юноша молча отмахнулся: на поминальной трапезе он уже был, а соболезнования родовитых князей-бояр принял еще раньше. Довольно с него слушать вздохи и причитания мачехи Евдокии Романовны, и без того на душе тоскливо! Хотелось уткнуться в отцовское плечо, услышать его голос и, может быть, даже чуть-чуть поплакать, как в детские времена. Увы, теперь он старший в роду! Теперь именно он решает всё – за себя, четырех сестер, младшего брата и батюшкину вдову. И отвечает за себя и их жизни тоже сам.
– Эй, кто там есть? Коня мне.
Незаметная доселе дворня одним махом исполнила хозяйскую волю – звучный шлепок нагайки по лошадиному крупу, визгливо- гневное ржание жеребца, едва не сбившего мощной грудью зазевавшегося прохожего… За спиной пристроилась невеликая свита, зашумел в ушах ветер и тут же все закончилось, потому что от подворья удельных князей Старицких до Теремного дворца и пешком-то было от силы пять минут. Ну десять, если хромать как беременная утка. Любопытные взгляды дворни и постельничих сторожей, тихие и не очень шепотки придворных – как это все его бесило!
– Василий?
Внезапно замявшись, молодой князь скользнул взглядом по Комнате, только сейчас заметив личную челядинку троюродного брата. Впрочем, она тут же вышла прочь.
– Разве ты не должен пребывать в поминовении?..
Вильнув глазами по персидскому ковру, Василий негромко признался:
– Тошно мне дома, Димитрий Иванович. Давит он на меня отцовской памятью… Можно мне побыть возле тебя? Хоть малость?..
