Я не хочу умирать, господин!
Сегодня ей бы исполнилось восемнадцать.
Папка с очередной «Эванджелиной», свитки ассаши, ее любимые духи — вербена, лайм, бергамот и медовая акация — в каплевидном флаконе меотского хрусталя до сих пор лежат на дне сундука, а вчера, паскудной ухмылкой богов, пришли документы на дом в Фессе. Центр Старого города, сорок шагов до площади Танцующих Фонтанов. Сто — до лавки торговца шелком, чья жена шьет кафтаны супруге шейха, триста вниз по улице — к восточному базару. А из окна
На хрена ему теперь этот дом?!
Зачем лошадь, точь-в-точь ее погибшая Ворона, — он месяц искал фризскую кобылу порченой масти! Контракт на поставку араасских вишен, парные браслеты с бубенцами песчанников — он лично заказал их ювелиру, старательно игнорируя вытягивающееся лицо старого мастера. Ничего ведь больше не будет — ни ее смеха, ни растрепанных от скачки волос, ни губ в вишневом соке, ни тонких рук вокруг его шеи: «Спасибо-спасибо-спасибо!»
Зарычав, он пнул табурет. Оловянный таз опрокинулся, заливая пол, с гулким звоном ударился о сундук.
— Уйди, Койлин, — не поворачиваясь, велел граф. — Уйди, позже приведешь кого-нибудь убраться.
Пороть ее надо было. Пороть, чтобы живого места не осталось, чтоб научилась наконец выполнять его приказы! Чтобы ждала его там, где велел, — ждала и осталась жива!
Или запереть, спрятать ото всех на том самом острове, дарованном князем. В месте, куда не ведет ни один телепорт, где саргассы, сквозь которые только он провел бы корабль! Пусть бы рыдала, уговаривала, отказывалась и топала ногами — но была бы жива!
Граф, спотыкаясь, бродил по шатру, чувствуя, как иссушающим жаром накатывает флер: дурнота, дрожащие руки, бессвязные мысли — и сквозь них, красной нитью, желание обладать. Раду оперся о влажную столешницу, глухо засмеялся, захохотал.
Лиры нет, девчонка три месяца как мертва, но он сходит по ней с ума. И пусть бы только флер, лярвы с ним! С одержимостью можно жить. Пусть ломка, пусть жажда, пусть видения женского тела, распятого на простынях, — он привык. Их можно забить, заглушить, перетерпеть — но что делать со спазмом, стискивающим горло при мысли о ней? С болью в сердце — острой, от проклятой занозы?
Пилюли не помогали.
Разве что запить их млечным соком араасского мака…
И тогда приходили сны. Сны, в которых Лира была жива, скакала рядом с ним стремя в стремя. Тонкие холодные пальцы в его ладони, золотистые волосы пахнут вербеной и лаймом, подхваченные ветром, щекочут его щеку. Длинные пики на плечах пехотинцев и развевающиеся знамена, блеск бацинетов и топот сотен тысяч ног, а впереди — бесконечная лента дороги и город, ключи от которого поднесут ему на коленях…
Но были и другие. В них Лира плакала, давилась слезами, уткнувшись в колени, прикрытые драной юбкой.
И самый жуткий, преследующий его третьи сутки:
И тихие всхлипы во мраке.
Нужно велеть Орейо отнести в склеп магсвет. Глупая девчонка, она всегда боялась темноты в помещениях. Зажигала свечи, подползала к нему под мышку…
От удара о настил бутыль с млечным соком взорвалась не хуже амулета.
Умерла! Похоронена!
Боги и демоны, сколько это будет продолжаться?!
Ругаясь, он топтал осколки, размазывал лужу по шкурам подошвами сапог. Почему это случилось с ними?! С ним?! С ней? Почему не проходит, не отпускает, болит?! Что еще нужно сделать?!
Схватив кхопеши, Йарра выскочил из шатра, взлетел в седло, пришпорил Стригу так, что жеребец встал на дыбы, замотал головой, кося на обезумевшего седока, и, негодующе заржав, взял с места в карьер.
