на лице обретается, а совсем-совсем в другом месте.
– Тьфу, охальник, – покраснела торговка ещё больше, стала похожей на разваренную свёклу.
– Да я про колчаны со стрелами да ножны с сабельками. А ты про что подумала, старая? – захохотал бортник.
Торговка замахнулась было попавшим под руку сонным лещём, чтобы огреть балагура; но вдруг ойкнула и спряталась бортнику за спину – меж рядами важно шёл сарашский волхв: борода седая, глаза белые, одёжа из рыбьей кожи, а к ней всякая дрянь подвешена – лягушачьи лапки да змеиные шкурки, вороньи крылья да пучки колдовских трав. Страх один!
Вышли из городских ворот; стражники из ополченцев уважительно попрощались.
Когда углубились в болото, Хозяин отпустил каравшей:
– Идите, у меня ещё дела.
Волхв долго подбирал подходящий камыш. Слушал, как шелестит ветер сухими стеблями. Наконец, выбрал. Срезал, вычистил мякоть, проделал дырочки. Выдул простую мелодию, остался довольным.
Сел на сухую кочку, лицом к трясине. Попросил:
– Отец наш, справедливый Курат, ты один знаешь, где кончается добро и начинается зло, и есть ли разница между честной схваткой и подлым убийством. Если мы правы – пришли малых детей своих, помоги одолеть врага.
Взял пустую котомку, раскрыл устье, вставил палку – получилось что-то вроде ловушки. Прикрыл глаза и заиграл странную песню.
Зашуршала пожухшая трава, мелькнул серый ручеёк с ломаной линией узора на спине. Змея высунула раздвоенный язык, ощупала край котомки, юркнула внутрь.
Следом – ещё одна и ещё.
Волхв всё играл, а завороженные берёзы тихо аплодировали и роняли золотые монетки листьев в благодарность.
Серые еловые стволы стояли вдоль узкой лесной дороги мрачными конвоирами; посматривали на пришельцев неприветливо. Привыкшие к степному простору, бродники чувствовали себя неуютно – стихли разговоры, не пелись лихие песни, и только мягкие шлепки копыт нарушали тишину.
– Правильная хоть дорога на Добриш, ватаман? А то забредём, откуда и не выбраться.
Плоскиня пожал плечами:
– Вроде эта, другой тут и нет.
А лес всё не кончался, и не было просвета в тёмных кронах, сросшихся над головой, как крышка гроба.
Потом деревья стали ниже и реже, по обе стороны дороги легла болотистая низина. Тёмно-зелёный мшанник неожиданно брызгал жёлтыми осенними кляксами, сиреневые метёлки вереска раскрашивали однообразное полотно. Алели бусины клюквы, и Плоскиня поморщился – ягоды показались ему каплями крови. Только перед самым закатом обнаружилась поляна, на ней и устроили стоянку. Опасливо собирали хворост, стараясь далеко в чащу не заходить. Под ногами хлюпала болотина.
Мокрые ветки шипели на чужаков, не желая разгораться. Серая хмарь сумерек навевала тоску, от трясины ползла промозглая сырость. Сползла ночь – беззвёздная, муторная.
Спать не ложились, сидели у едва живых костров, вздрагивая от незнакомых звуков: болото то вздыхало, словно жалея кого- то, то завывало. Потом захохотало так, что поджилки затряслись у самых бывалых бродников.
– Это, стало быть, кикимора веселится, – просипел кто-то севшим голосом, – видать, погубила кого-то и радуется теперь.
– Точно, – подхватил другой, – кикиморы – они ведь из нагулянных дочек получаются, матерями задушенных. Им кого-нибудь в топь заманить – одно удовольствие. А ещё с лешими любятся и от того лесавок родят. Лесавки – они маленькие, по колено, но как накинутся гамузом, то и защекотят до смерти. Потом покойников находят – страшных, от щекотки посиневших. А ещё мертвяки по болоту цепочкой ходют и свечки носят в руках, а свечки те не для церквы – из жира утопленников сделаны. Синим огнём горят… Ох!
Оглянулись – холодные капли потекли по спинам: над трясиной парила цепочка огоньков, двигалась медленно.
Плоскиня рявкнул:
– Заткните ему кто-нибудь рот! Страху нагнал – портки менять пора. Всем спать, кроме караульных, завтра до рассвета вставать.
Сам улёгся на лежанку из елового лапника, прикрылся армяком. Спал плохо: то привиделся забитый насмерть после битвы на Калке монах, осуждающе качающий головой, и вытекший глаз дрожал на щеке старца, глядел, не мигая… То Плоскиня-отрок сидел в подполе, а наверху сильничали приколотую ножами к полу сестру: она выла от ужаса, а сквозь доски капала горячая кровь… Потом
