похлопал его по плечу, заметил уважительно:
– Славно бился, франк. Теперь вижу, что воин ты знатный.
Жидовин Юда подошёл, подал обронённую бродником армейскую кепку, когда-то отобранную у Дмитрия:
– Мне очень приятно принимать столь дорогих гостей, боярин Хорь, но я таки вас умоляю как можно скорее нас покинуть, ибо ханская стража уже сюда спешит, услышав про драку. Даже и не пойму, как они прознали?
– Понятное дело, как прознали, – хмыкнул Хорь, привычно надевая кепку козырьком назад, – сам же их и вызвал, хитрая рожа. Ладно, возьми серебро за угощение, а вот монетка лишняя – за славное развлечение, достойное витязей, да за молчание.
Друзья не мешкая отвязали лошадей от коновязи и покинули поле битвы, помахав на прощание болельщикам.
– Ребята, давайте на рынок заедем по пути? Юлдуз просила сладостей ей купить, – предложил Дима.
Хорь внимательно посмотрел на товарища, покачал головой.
Но ничего не сказал, усмехнулся и пришпорил коня.
Толпа зевак разбрелась: кто-то вернулся в трактир, кто-то пошёл по своим делам. И только один, закутанный в серый плащ, стоял и смотрел из-под капюшона вслед ускакавшим броднику, русичу и франку.
Из записей штабс-капитана Ярилова А. К.
г. Берлин, 11 марта 1924 года
…бедно, но чистенько. Всё в Германии теперь так, и этот гаштет не стал исключением. Немцы, ограбленные лягушатниками в Версале, стоически переживают тяжёлые времена, но даже голодают как-то по-европейски – со скорбным и решительным выражением лица. А я вспоминаю Петроград, зиму восемнадцатого, и наши посиделки под свечу и морковный чай. Поэта-футуриста Грицевца, который читал свои совершенно бесформенные, как глыбы замёрзшего в вокзальном сортире дерьма, стихи. Поэт тогда приехал с фронта, где получил от Троцкого именной браунинг. Мне думается, что его просто не знали, как спровадить, вот и пришлось откупаться машинкой. Хотя сам Грицевец утверждает, будто большевики после его гениальных выступлений бросались в бой подобно взбесившимся демонам. Я в это верю. Мне самому после его дебелых строк хочется кого- нибудь убить.
Дрын революции – рви нутро! Имперьялистов гром громи! Грохот грудей пролетарских… и что-то там ещё такое же, нелепое и гремящее, как сияющий медный таз, в котором мама делала крыжовниковое варенье.
Тогда, в восемнадцатом, поэт перенюхал кокаину и пристрелил из браунинга дворовую собаку. Притащил в квартиру несчастное животное, ободрал в ванной, забрызгав стены. Сварил и сожрал.
Мне пришлось ходить бриться к соседям.
Так вот, вчера я встретил этого «певца революции» в берлинском гаштете, и пришлось угощать пивом и ужасными сосисками. Хозяин заверял, что сосиски из конины. Но меня не проведёшь, я великолепно могу отличить конину от кошатины.
Грицевец бежал из совдепии и нынче счастлив. Рассказывал, что буханка хлеба из прогорклой муки пополам с отрубями стоит в Петрограде пять миллионов рублей. Что ж, по крайней мере, благодаря большевикам русский пролетариат теперь научится арифметическим действиям с большими числами. У немцев дела не лучше, есть уже купюры в сто миллионов марок.
Самая страшная несправедливость двадцатого столетия – это гибель двух великих империй. Два народа, шедшие рука об руку весь прошлый век, победившие совместно наполеоновскую заразу, были перессорены самым предательским образом – и теперь пожинают плоды глупой вражды. Мы и они умели воевать на совесть, до последнего вздоха – и неистово истребляли друг друга. Вместо того, чтобы обернуть штыки против своих настоящих врагов. Теперь обе нации оказались в могиле, самостоятельно вырытой проигравшими Великую войну.
Я не знаю, вылечит ли меня доктор Думкопф от кошмаров. Но вот от терзающего меня чувства вины не избавят ни германский эскулап, ни Бог, ни дьявол. И смерть не принесёт облегчения – кипя в адском котле, я буду мучительно вновь и вновь
