– Именно так, друг мой, именно так. Я б даже сказал, дорого обходится. – Генерал сделал паузу, глядя на меня, будто спрашивая, хорошо ли я понял его прозрачный намек. – О похождениях ваших я наслышан. Да и кто в Главной квартире нынче о них не слыхал? И ведь что показательно: чем больше ожидается куш, тем ваши подвиги славнее. Поведайте-ка мне, сколько вы французов положили, чтобы до обоза с московскими трофеями добраться?
– В общей сумме около сотни.
– Иной бы закричал «браво!», славу вам пел, награды жаловал, а мне вот другое глаза колет: суть вашей пресловутой войны, как я погляжу, не истребление супостата, не защита родной земли, а форменный разбой на большой дороге. А смертоубийство французов так, для проформы, чтобы в мирные дни было на что кивать, мол, живота не щадил, верой и правдой… Слава у вас мрачная, это да, не поспоришь, а толку, вон, скажем, у того же Дениса Васильевича Давыдова, подполковника ахтырских гусар, никак не меньше. А то и больше. Хотя, не в пример вам, за прибытком он не охотится, но Отечеству служит доблестно. Так-то, Сергей Петрович. И ведь нынешнее дело не первое. А вы еще спрашиваете, за что вас арестовывать.
– Смею доложить, ваше превосходительство, что изымаемые у французов деньги я стараюсь использовать только лишь для войны с Бонапартом. И сам он, будучи в военном деле человеком, прямо скажем, небесталанным, не так давно заявлял: «Для войны нужны три вещи – деньги, деньги и еще раз деньги». Так что, с одной стороны, я лишаю его средств, а с другой – обретаю их для войны с ним же. Двойная выгода. К началу декабря французской армии уже на русской земле не останется, а захваченные мной средства вовсю будут сражаться против Наполеона. Стало быть, я превращаю врага в союзника!
– Звучит изящно, – улыбнулся будущий шеф корпуса жандармов, впрочем, еще и близко не подозревающий о предстоящей участи. – И предсказание ваше, как говорится, – богу в уши. Однако же, как мы помним, невзирая на страстное ваше желание, вы все еще офицер российской армии, а не благородный мститель вроде аглицкого Робин Гуда. И, как офицер, пусть даже сражающийся довольно сомнительными, если не сказать, предосудительными средствами малой войны, должны придерживаться канонов воинских.
– Помилосердствуйте, ваше превосходительство, в чем же я нарушаю их? – Я закашлялся и потянулся за принесенным Кашкой настоем шиповника. – Вы позволите?
Бенкендорф молча кивнул. На губах его по-прежнему держалась улыбка, однако теперь она выглядела довольно зловеще. Наконец он нарушил затянувшееся молчание.
– Вы, Сергей Петрович, человек, несомненно, умный и деятельный. А вашему провидческому дару я поражаюсь и по сию пору. Резоны же, указанные вами в меморандуме о единой тактике войны большой и малой, для меня воистину образец стратегического мышления. Даже удивительно, что исходит сей текст не от умудренного сражениями военачальника, не от седовласого генерала, а от совсем молодого подпоручика.
Я смотрел на Бенкендорфа. Если одурманенная жаром память меня не подводила, то ему сейчас было что-то около тридцати лет – солидный возраст по меркам начала XIX века и почти детский, если верить психологам той эпохи, которую мозг все больше и больше отказывался признавать своей. Была в его словах и поступках какая-то неподдельная прямая искренность, причем вне зависимости от того, был ли он искренне рад или же искренне коварен. Но сейчас в его взгляде было нечто испытующее, будто тигр смотрел на котенка и обдумывал, считать это родственником или легкой закуской.
– Хочу я вам, как умному человеку, случай рассказать, недавно со мной приключившийся, – будто пропуская мимо ушей мои слова, продолжил Александр Христофорович. – Вы, должно быть, слышали, когда супостат бежал из Москвы, первыми в город вступили полки моего Летучего корпуса. И по этой самой причине государь поставил меня исполнять обязанности коменданта первопрестольной. Должность и в мирное время непростая, если исполнять ее с надлежащим рвением. А в сожженном-то городе, полном разбойного люда, разоренном и загаженном превыше всякого предела, так и вовсе не должность, а кара небесная. Ну обо всех приключениях той поры, даст бог, мы еще в иной раз поговорим, а тут, пожалуй, даже хотел бы у вас совета попросить.
– К услугам вашего превосходительства.
Бенкендорф кивнул, подошел к окну и заговорил, отчего-то глядя во двор:
– Стоял тогда в Москве генерал Иловайский, может, слышали о нем, отменной лихости казачий начальник. И вот докладывают мне, что сей генерал рассылает свои отряды якобы для партизанских нужд, на деле же охотится за скарбом, французами из столицы похищенным. Оно, знаете, когда в Москве голодно стало, французы по окрестностям шныряли и на провиант награбленное обменивали. Вот и получалось: где крест напрестольный, где серебряное кадило, где потир или же оклад с иконы, ну и так всякие безделушки: табакерки, подсвечники… много всякого по окрестным избам скопилось. Вот это все казаки Иловайского подчищали. Кстати, войсковой старшина Фролов, с которым вы намедни рядились, кто тут кому голова, у Иловайского был среди ближних людей. Это уж потом, когда под Москвой грабить стало нечего, партизаны сии дальше пошли, однако же без всякой охоты.
