сожалению, у меня таких мыслей не было. И все же, все же, кого и где искать?
Я подъехал к высокому дубовому кресту, высившемуся на въезде в деревню. На нем, скорбно высунув язык, висел бородач лет пятидесяти, в рубахе и портках. Должно быть, староста – догадался я. Земля возле креста была занесена снегом, и все же можно было различить следы копыт, едва заметные, но все же различимые под еще не слежавшимся девственно белым снегом. Явно здесь были всадники. Но сколько и кто? Казаки – те вряд ли стали бы кончать старосту подобным образом. Да и вообще, к чему им заводиться с веревкой? Рубанул наотмашь – и вся недолга. А то и плетью с оттягом поперек спины так, что мясо с костей долой и хребет в куски. Нет, тут что-то другое.
Мой верный Кашка подскочил и выпучил глаза так, словно впервые увидел мертвеца.
– Ваше сиятельство, там, там…
– Что там-то? – нахмурился я.
– Там из колодца кто-то кричит, – затараторил мальчонка, – подмогу зовет. Может, из мертвяков кто? Мне дед рассказывал, что иные вроде как и совсем мертвые, а как тьма наступит, оживают, приходят, в дома стучатся и зовут так, что хоть плачь, до того жалостливо.
– Что за ерунду ты мелешь?
– Дед Пахом ерунду бы не сказывал, – назидательно подняв указательный палец, заявил мальчишка. – Да сами послушайте, ужасть, как страшно.
Я направил коня туда, куда указывал Кашка.
– Только ж трогать тех мертвяков нельзя, – продолжал тараторить он. – Они живого человека загрызают и кровь пьют.
– Куда ж пьют – белый день на дворе! – хмыкнул я.
– Ну так, а в колодце-то, поди, ночь, – не сдавался малец.
Возле прикрытого крышкой колодца уже хлопотали мои корсиканцы Доминик Огастини и Энцо Колонна. Увидев меня, обычно улыбчивый Доминик заговорил со своим невероятным акцентом, превращавшим французскую речь в сплошную загадку. По его словам выходило, что либо колодец заминирован, либо там девушка. Впрочем, в определенных случаях это было одно и то же.
– Вытаскивай, – скомандовал я.
Кашка скорбно поглядел на меня, перекрестился, отступил на шаг, но, устыдившись собственного испуга, вернулся на прежнее место. Корсиканцы налегли на ворот, и тот со скрипом начал вытягивать из темного жерла колодца толстую веревку. Вот еще один поворот, второй, третий, из колодца показалась русоволосая девичья голова. Увидев смуглых южан, девчонка, казалось, потеряла дар речи, в ужасе открыла рот и округлила глаза. Она бы, может, отпустила трос, однако же страх и холод намертво свели ее пальцы.
– Не бойся! – досадливо скомандовал я. – Не бойся, тебя никто не тронет. Кашка, принеси-ка ей тулуп и горжелки растереть.
Польская водка горжелка, как по мне, более всего и подходила для растирания, но ничего более пристойного в этих местах отыскать было невозможно. Мои корсиканские контрабандисты постарались извлечь девицу из колодца, та рыдала, стонала и Христом Богом заклинала не обижать ее.
– Я же сказал, тебя никто не тронет. Пошли в дом, перемерзнешь, от холода помрешь.
– Я не могу, – хлюпая носом, проскулила она. – Эти, ну, эти, всех убили. И отца, и мать, и брата с сестрой. Я сюда прыгнула, отец крышку прикрыл, и его потом…
Я оглянулся. Неподалеку, лицом в снег, лежало тело крупного мужчины. Судя по въевшейся копоти – деревенского кузнеца. От плеча и до грудной клетки поверх одежды проступал отчетливый сабельный след.
– Ты меня слышишь или нет?! – Я встряхнул ее. – Кто тут был?
– Князь Трубецкой и его люди, – выпалила девчонка.
– Тебя как звать? – невольно сжимая кулаки, спросил я.
– Праскева.
– Паша, стало быть. А меня – Трубецкой Сергей Петрович. И ни меня, ни моих людей тут не было. А теперь бегом в избу и рассказывай, что тут произошло!
По рассказу чудом выжившей Прасковьи, фуражиры явились в деревню чуть свет. Та находилась в пятнадцати верстах от почтового тракта, и чужаки сюда добирались нечасто. Этих, будто голодных волков, пустой желудок подвигнул на дальние поиски. Десяток солдат, оборванных, голодных, совавших какие-то бумажки, напоминающие плохо отпечатанные рубли, и без умолку твердивших: «Шер ами, шер ами». У них-то и оружия особо не было – на десятерых три ружья да пара сабель.
