– Подождите, Родольфо, – отмахнулся дуче. – До вас ещё дойдёт очередь, но ваш Южный фронт, по крайней мере, ТАК не опозорился! Мне хочется услышать, что скажут эти два врага итальянского народа?
– Дуче, – икнув, проблеял Бадольо. – Что мы могли сделать? Наши доблестные войска просто не имели опыта действия в столь сложных климатических и географических условиях. Горы, пустыни, жара.
– Так-так… – голос Муссолини был полон яда. – Значит – жара, горы, пустыни?.. А скажите мне,
– А вы что мне скажете,
Де Боно крупно вздрогнул и просипел сорванным голосом:
– Мой дуче… Русские… Они… У них лучше оружие и техника. Наше оружие уступает их… качество хуже… и конструктивно вот тоже.
Первый секретарь народной коммунистической партии Италии прыгнул к разжалованному генералу, словно тигр.
– Хуже?! – заорал он так, что старинная люстра венецианского стекла слегка покачнулась, а тонкий стакан на столе жалобно звякнул. – Хуже?! А кто рекомендовал мне, кто рекомендовал армии принимать на вооружение эти образцы?!! Не ты ли, disordinati fesso[171]?!! Ты, ты, ты! – Дуче начал задыхаться и с силой рванул ворот ярко-алой рубахи. – Ты и такие негодяи, как ты! А теперь мои доблестные солдаты имеют на вооружении это cacare [172] вместо танков и пулеметов!!!
Он швырнул глобус на пол и зашагал по кабинету, громко топоча сапогами. Дуче, тяжело дыша, то стискивал, то разжимал кулаки, периодически бросая злобные взгляды на провинившихся военачальников.
– Но, мой дуче, – отважился подать голос Грациани. – У русских – мощная промышленность и отличные инженеры. Они успели раньше нас и…
– Не порите чушь, Родольфо, – скривился Муссолини. – Эти самые обладатели «мощной промышленности» были в восторге, когда я предложил им разместить у себя завод «Лянча». Наших и немецких инженеров в Советской России встречают с распростёртыми объятиями, а вы говорите… – он раздраженно махнул рукой. – Если русские обогнали нас в оружии и технике, это означает лишь то, что наши инженеры и конструкторы, вместо того чтобы работать, валяли дурака, словно паяцы на ярмарке! У русских так не забалуешь, – прибавил дуче с горькой усмешкой. – У них – Сталин с железным характером и железной рукой, а здесь – вялый добряк Муссолини…
Грациани попытался что-то возразить, но дуче оборвал его величественным жестом:
– Так было, мой дорогой Родольфо, но больше так не будет! Этих идиотов из Бреда и Фиат-Ревелли[173] вместе с этой сволочью, – итальянский лидер махнул рукой в сторону Бадольо и Боно, – на свинцовые рудники! На двадцать лет! На тридцать лет! На всю жизнь!!! А вы, товарищ Грациани, – он специально выделил обращение голосом, показывая, что Родольфо Грациани если и не будет награжден, то, во всяком случае, не будет и наказан, – вы, мой дорогой, учитесь! Учитесь у русских воевать! И если только не научитесь, – тут Муссолини со свистом втянул воздух, – составите компанию этим негодяям!
Арестованных генералов увели, Грациани ушёл, а дуче уселся за стол и снова обхватил руками свою упрямую лобастую голову. Так не может быть! Так не должно быть! Но сейчас, как видно, единственным способом избежать такого позора в дальнейшем было как можно скорее заполучить этого юного Сталина к себе!
И если для этого придётся отдать ему в жёны половину итальянских девочек, а вторую половину принести в жертву на древнеримских алтарях – что ж! Не такая уж это и большая цена!..
Бьянка Висконти, высокая стройная девушка пятнадцати лет, с волосами цвета спелой пшеницы и глазами глубокого зелёного цвета, сидела на уроке английского и скучала. Не только потому, что с детства знала этот язык и свободно говорила на ещё четырёх, но и потому, что учитель так любимой ею географии заболел, преподаватель гимнастики с утра уехала в город, а это значит, что день будет скучным и серым. Она вздохнула и украдкой бросила взгляд в окно, где по каменным плитам старого монастыря танцевал унылый ноябрьский дождь.
Пансион при монастыре святого Бернарда давал прекрасное образование, но он вовсе не был обязан делать это весело. Бьянка училась в пансионе вот уже второй год, и временами вполне серьёзно обдумывала планы побега. Конечно, о хорошем замужестве тогда можно позабыть, но терпеть ещё год эту смертную тоску было выше всяких сил.
