отвратительную погоду и заново пережитые события его леденящей кровь истории. Такие приступы бывали у него в подростковом возрасте: случалось, он просыпался в шкафу, в кладовке или на чердаке. На этот раз он нашелся в теплице, распростертый между помидорами и кабачками. Мишель спозаранку зашла на кухню, чтобы начать готовить завтрак, и увидела, что задняя дверь открыта.
Объяснить, что произошло, Курт не мог и решил, что, наверное, споткнулся и ударился головой: прямо над правым ухом у него красовалась шишка, а на лице виднелись ссадины. Хуже всего было то, что его кисть и предплечье искусала крыса – и довольно сильно. Это означало рентген, прививки против столбняка и бешенства, а также неприятное осознание того, что до теплицы добрались грызуны. Последнее озадачило Дона. Крысы ему ни разу не попадались. Очевидно, вплоть до этой вылазки они прятались в погребе или амбаре. Ну что ж, пока Курту будут делать уколы, придется заскочить в магазин и закупиться ядом и крысиными ловушками.
Пока все усаживали Курта в «ровер», чтобы отвезти в медпункт, – все, кроме Аргайла, который сидел за кухонным столом, попивая кофе, сдобренный щедрой порцией виски, – Дон зашел в дом взять куртку и обратил внимание, что дверь в погреб приотворена на пару сантиметров, открывая полосу затхлой черноты. Дон с отвращением почувствовал, что по телу пробежал холодок, в один миг превратив его в мальчишку-скаута, дрожащего у костра. Выходя, Дон захлопнул дверь бедром.
Все более-менее разъяснилось: Курт утверждал, что незадолго до рассвета вышел удовлетворить естественные потребности, но, вероятно, был слишком пьян, поскольку начисто забыл, что с ним произошло, когда он поднялся на крыльцо. Дон, который только что сломя голову пробeгал десять минут в поисках ключей от машины и только потом догадался засунуть руку в карман, где их и обнаружил, прекрасно понимал, о чем речь.
В среду, накануне Дня труда?[75], Дон отвез Мишель в аэропорт. Он прикинул, что ему предстоит почти семь недель одиночества, если не брать в расчет компанию Туле и мышей. К счастью, по утрам и в первой половине дня он бывал занят на заседаниях и семинарах в музее, и, хотя обычно он терпеть не мог подобные мероприятия в силу их невыносимой тягомотности, в этот раз он рассматривал их как передышку после недавнего нервного перенапряжения, приступов никтофобии и провалов в памяти.
В обычном режиме память Дона функционировала плохо, но во сне все было совсем по-другому. Сновидения таяли сразу же, как только он просыпался, но, пока он спал, картинка была яркой и несколько зернистой, в стиле «Техниколор», а действие – вполне логичным и последовательным, так что перед его внутренним взором, отматывая время обратно, разыгрывались события далекого прошлого.
В тот вечер, когда Мишель улетела в Турцию, Дон выпил белого вина, которое томилось в шкафу бог знает сколько времени – этикетка давно отслоилась. Возможно, сон Дона был вызван историей Курта о долговязом призраке, которого он видел в магазине. Какова бы ни была причина, Дон погрузился в сон, как в омут, и немедленно перенесся в 1980-й.
Глава пятая
Выставка в доме в горах
1
Дон дрейфовал вниз по Юкону на старом подтекающем надувном плоту. Он только что вынырнул из кошмара, где тонул во мраке, осознавая, что с дальнего берега его кто-то окликнул.
Он несколько ошарашенно завертел головой – действительно ли ему послышался человеческий голос? Местность была абсолютно и непроглядно дикой, отстояла на километры от ближайшей деревни аборигенов, не говоря уж о летних домиках или окрестностях городов, населенных белыми людьми. Кроме того, Дон был вдребезги пьян, казалось, он плыл уже целую вечность. К тому же сейчас он переживал блистательный период, так что возможно было все. Время стало аморфным. Время сияло, рассыпало вокруг себя искры.
На обратном рейсе в Олимпию он почувствует себя ненамного лучше. Будет смотреть вниз на разбитые черепушки безымянных горных хребтов, и в голове его будет пусто, как на пепелище. Сидя в дергающемся и сотрясающемся «ДС-10»?[76], сквозь запотевшее окно он будет созерцать необъятный простор доисторической Америки и думать, до чего же ландшафт напоминает борозды и складки окаменевшего мозга. Дакотские Блэк-Хиллз?[77] по легенде считались сердцем мира. А здешние, на крайнем севере, в таком случае могли быть мозгом мира. Внешний край Кольца огня, Земля десяти тысяч дымов?[78].
Сейчас он словно дрейфовал между самолетом и плотом, будущим и настоящим; потягивая бренди и пролетая над черно-белой пустошью и одновременно лежа на плоту, в дымину пьяный, пытаясь проникнуть взглядом за непроницаемую стену тополей на отвесном берегу широкого мутного потока.
Работники парка предупредили, что в Кинтакской гавани можно наткнуться на местных искателей приключений. От Кинтакской гавани, прииска времен Золотой лихорадки, теперь осталась лишь метка на карте. Там не было ничего, кроме ангара, горстки мелких строений и радиовышки на предгорьях Брукс- Рейндж. На Аляске хватало таких реликвий – кладбищ духа Фронтира.
Местные рейнджеры, не стесняясь в выражениях, предположили, что Дон, видимо, хочет, чтобы ему отстрелили башку. Старший из пары, который и вел разговор, сказал, что аборигены держат зуб на белых еще со времен приобретения Аляски у России. Сомневаться в его словах не приходилось, поскольку он сам выглядел аборигеном по крайней мере на четверть. Он не мог понять, какая причина, помимо охоты и желания поснимать красивые пейзажи, могла
