собой, дружат со своими жителями и радуются каждому землетрясению, как дети…
Стоп. Они же и есть дети.
Фай, я что-то заговариваюсь.
Давай по возвращении выберемся в трактир, возьмем по кружке пива… и еще по одной… и я расскажу тебе все. В лицах.
Путешественник отложил письма в сторону, нервно потер щеки сухими непослушными пальцами и застыл, сгорбившись, глядя в одну точку. Он все никак не мог прийти в себя после пережитого.
Подземные толчки разбудили его ранним утром. Кольвер попытался встать с кровати, но упал, будто подрубленный под колени — земная шкура дернулась, пытаясь стряхнуть с себя людишек, будто назойливых насекомых. Посыпались книги с полок, с ворчащим скрипом завалился одежный шкаф, из пола с жестяным стоном тянулись шляпки гвоздей. Только теперь Коль понял, что кровать прибита к доскам не случайно.
У него сжалось сердце от темного, нестерпимого ужаса, в голове протяжно и басовито ныло, с улиц слышались крики. И громкий скрип, будто гигантскую телегу разбирали на доски посреди городской площади. Именно тогда Кольвер по-настоящему почувствовал, что дом вглядывается в него. Что стены «дышат», то сжимаясь, то разжимаясь. Что в полу образовалась выемка, чтобы упавший никуда не выкатился, когда…
Дом захрипел и одну за другой вытащил из земли сваи. Снаружи он теперь походил на неуклюжего, угловатого деревянного паука, изнутри же Кольверу казалось, будто он оказался в корабельной каюте во время шторма. Упав со стола, жалобно заплакала музыкальная шкатулка. И будто пытаясь укачать ее, дом сделал шаг, другой и понесся прочь от эпицентра землетрясения, прочь от трещин в земле и глыб, катящихся с горных склоном. Побежал в череде таких же, как он, строений — выращенных из детей, ранее неуклюжих, теперь — быстрых и ловких. Они неслись вперед, спасая горожан, их утварь, здоровье и достоинство. И за один такой момент, когда в окнах свистит ветер, а внутри тебя самое ценное, что существует в мире, жизнь человеческая, они, без раздумья готовы отдать все. Особенно воспоминания о неуклюжем бесполезном детстве.
Когда дом остановился и надежно утопил сваи в грунт, Кольвер поднялся на ноги и долго стоял, прижавшись лицом к неровному деревянному ребру.
«А и нечего рассказывать-то про чужеземца твоего. Когда не бегает по городу, все бумаги пишет. Наверное, лиходей он все же. Или шпиён из заокраинного Юга. Точно, шпиён! У него музыкальная шкатулка есть, она марш наигрывает, когда он ее заводит. А я марша такого не знаю. Не наш марш, точно тебе говорю!»
«Напой. Ну, мелодию эту».
«Я не умею же».
«Представь музыку, как ты ее слышал. Я с тобой ее послушаю, я умею. Ой…»
«Что?»
«Я ее слышала раньше. Точно, она нездешняя, мелодия эта».
«Говорю же — шпиён!»
«Нет-нет. Ее там играют, откуда меня папа привез. У него музкательная машина была, он часто заводил кружину и нам с мамой слушать давал. Оттуда и мелодия, из детства… «Марш Государевых дружин». Очень старая. Папа был военным, и его предки — тоже».
«А у нас другие были военные песни. Эту я не знаю».
«Конечно, не знаешь. Потому что ваши военные и наши были врагами. Вот и марши у них разные были. Ваши проиграли, а песни до сих пор живут. Солдат уж нет давно, а музыка звучит. Это как с нами…»
«И вовсе не так. Не сочиняй. Ничего общего. Но зато песен ваших никто не помнит, победители! То-то же!»
«Вот видишь, Бойрон, так и выходит: для того, чтобы быть вечно живым, не обязательно выиграть битву…»
«Это не ты придумала. Куда тебе!»
«Точно. Куда мне? Но ведь как верно…»
«Слышь, Хильма… А ты родителей своих помнишь?»
«Я же говорила — помню. Чего спрашиваешь опять?»
«Стеколко у него на столике стоит. Я тебе не говорил раньше…»
«Что за стеколко?»
«Ну, такое… С картинкой внутри».
