Только не захотелось — на секунду. И этой секунды хватило.
С потолка посыпалась штукатурка. Щелкнули и один за другим отлетели прочь три новых блестящих замка с ма-а-а-аленькой дверцы. Чудовище выбиралось на свободу. Брызнули в разные стороны маленькие блестящие клавиши. Монитор развернулся белесым цветком, потянулся следом за бугристой тушей — длинными липкими нитями.
— Бл-бл-бл-бл-бл… — захрипело в зубастой пасти. Со звоном рухнул новенький стеллаж со стеклянной посудой. Змей силился подняться, скреб зелеными когтями по каменному полу, пытался стать выше, чтобы грудью пойти на врага. Но это был не сон. Не ЕЁ сон. Когти только зря высекали искры из плит, гниющее израненное брюхо дрожало. Хвост… хвоста он не чувствовал уже давно. Новая сеть не поддерживала его. Не кормила. Биться между менгирами он привык, а об вышки сотовой связи вечно обдирал чешую. Не смог приспособиться. И потому был очень зол.
Андрей крутанулся в сторону, пытаясь сбросить жену, и врезался в окно. В новый проем, недавно расширенный, в разноцветное витражное стекло.
Слава, которого, как обычно, никто не замечал, на четвереньках подполз к чудовищу и, когда змей на мгновение замер, посмотрел ему в глаза. Мутные, серо-водянистые, с мелко трепетавшим прозрачным веком. А потом раздались выстрелы, и через мгновение огонь внутри мальчика угас.
О таких подвигах не слагают песен, и местные потом долго обходили белых стороной, и детей учили — прикрывать глаза ладонью. Чтобы трусость не пробралась внутрь. Даже здоровый на больного — это слишком, а уж пятеро мужиков с ружьями там, где хватило бы одной пули…
У Андрея, когда он поднимется с земли и отряхнет грязную одежду, еще будет будущее. Он напьется, как сапожник, проломит кулаком стену, будет орать и рыдать в фиолетовое небо. Черед неделю — а может, месяц — успокоится, уволится, уйдет прочь, и от селения к селенью станет охотиться на ночные страхи и последних чудовищ, потерявших древнюю привычную сеть, ныне затаившихся по оврагам и пролескам.
Он, наверно, даже возьмет с собой Славу. Тот научится читать звериные следы и метко стрелять в чудовищ. Хотя это у него всегда будет получаться гораздо хуже, чем путать следы собственные… и чуять вкусных перуанцев, прячущихся за ветхими стенами домов с наступлением темноты. Но ничего. Его новый, настоящий отец, любивший его мать за маленькой дверью в кладовке, успел перед смертью рассказать мальчику легенду. Когда-нибудь он отыщет самую красивую девочку, и всё снова будет. Будет.
А в настоящем Женя лежит на земле, и из щеки ее торчит широкое прозрачное лезвие. Что это, ледяная корочка или обломок витража — совсем не важно. Болотный сон уже положил тяжелую голову на плечо, и она возвращается в пустое бесцветное время, когда ей было так спокойно. И хорошо. Ведь невозможно же быть все время, так?
Когда-нибудь он отыщет самую красивую девочку…
Завтра
Фотографировать животных запрещено
— По-моему, я застряла, — Инка сморщила нос и посмотрела на дикобраза, который целеустремленно и с весьма опасным топотом двигался по клетке, подбираясь всё ближе к ее руке с фотоаппаратом. — А если он выстрелит в меня иголками?
Дикобраз тут же, как назло, зафырчал, блеснул глазами-пуговками и распушил черно-белую колючую шубу.
— На твоем месте я бы скорее опасался охранников, — Макс с независимым видом взялся за полы куртки, закрывая Инку от ближайшего служителя зоопарка, развел руки в стороны и даже немного помахал ими, делая вид, что собирается взлететь. — Дырки мы, если что, заклеим пластырем. А вот
