Откуда у него такое религиозное чувство? Со временем узнаете.
За городом начинается вересковая пустошь, которая тянется почти до самого горизонта. Изредка на ней виднеются группы елей, разросшийся кустарник и узкие, еле различимые дорожки, ведущие в никуда. Плоские холмы, поросшие сорной травой, довершают унылую картину. Даже самая поэтическая натура не в силах представить себе, что под такими холмами мог бы скрываться Пак со своим озорным войском или марклейкские ведьмы. Кто мог бы найти приют в этом сером месте? Лишь клочки утреннего тумана, зацепившиеся за колючие ветви кустов на рассвете.
К чему же я пишу о таком скучном, ничем не примечательном месте? Ничего не могу с собой поделать. Стоит вспомнить об этом городке, как образы, один за другим, сами толпятся в моем мозгу, отталкивают друг друга, просятся на бумагу. И я наконец склонен уступить их напору — некоторые воспоминания той весны до сих пор не дают спать спокойно — надеюсь, что подробно запечатлев их, я несколько угомоню тревожные мысли. Да и читателю будет интересно узнать о том невероятном событии, что приключилось со мной десять лет назад в этой глуши.
Я ехал в Норидж со своим другом, Уильямом Уейзом. Мы двинулись в путь по скорбному поводу — в мир иной отошел двоюродный дядюшка Уилла, и тетка его пришла в полное отчаяние, не умея распорядиться делами, как следует. Она написала племяннику длинное письмо, в котором сетования о потере дорогого мужа мешались с мелкими придирками — «родственники вечно обходили меня вниманием» — и даже угрозами. Тетушка ни много ни мало сулила оставить Уилла без причитающейся доли наследства, ежели тот не поможет ей с бумажными и хозяйственными хлопотами. Обычно Уейз не отличался расторопностью и горячей любовью к дальним родичам, однако тут, по всей видимости, в дело вступила жадность. Я же решил подсобить другу детства, разделив с ним дорогу, кров и несколько десятков кружек пива, как в старые добрые времена. Итак, хмурым апрельским утром мы отправились в дорогу.
Однако дело было вовсе не того свойства, чтобы спешить в Норидж, как на Рождество к любимой жене, поэтому мы двигались по пути весьма размеренно. Сначала из Саутхемптона добрались до Лондона, где и остановились на пару дней у общего приятеля — любителя истории и букинистики, Стэнли Корина. Он долго хвастал своей коллекцией редких документов, собранных в самых заурядных церквях и поместьях, но представляющих для истории «невероятную ценность». Счета, переписка между родственниками, купчие, судебные протоколы, старые семейные библии… Всё это не представляло для нас с Уиллом абсолютно никакого интереса, но Стэнли был так воодушевлен, что рассказывал о бумагах часами, и ему хватало просто нашего присутствия в гостиной. Впрочем, думается, когда у него не было гостей, он продолжал изливать восторги старинным портретам на стенах.
Узнав, что мы едем в Норидж, Стэнли разволновался и запросил о помощи, которая состояла как раз в приобретении подобных бумаг. В Ипсвиче, Лоустофте и Грейт-Ярмуте, через которые пролегала дорога, мистер Корин не был еще ни разу и не имел надежды в скором времени самостоятельно добраться туда — воспаление суставов мучило его вот уже полгода. Он всучил мне увестистый бархатный кошель с двумя десятками гиней и принялся буквально заклинать: непременно расспрашивать каждого встречного об интересных архивах и возможности их приобрести.
Сначала мы не испытывали особого рвения в поиске древних манускриптов, однако поразмыслив о тетушке, которая — вместе с ворохом утомительных дел — приближалась с каждой милей, Уилл решил, что можно вполне позволить себе остановки в городках вдоль дороги.
— Ведь эти бумаги — единственная радость для бедного Стенли, — проговорил он, выбираясь из кареты на первой же станции после Лондона. — Он доверил нам деньги, поведал о самом сокровенном… Как мы теперь можем обмануть его ожидания?
— Никак, — согласился я.
И с того момента дорога стала если не веселее, то гораздо занимательнее. Местные жители принимали нас с редким радушием и прикладывали все усилия, дабы помочь в поиске редких документов. Большинство из них, стоит заметить, оказывалось в итоге сущей безделицей, однако среди бумажного хлама попадались и настоящие жемчужины. Прибывая в Лоустофт, мы уже являлись обладателями подробной, интереснейшей переписки между некой Маргит и ее племянницей, которая собиралась идти в монахини («Вот дурища!» — охарактеризовал эту находку Уильям), потрепанной книги в темном переплете, в коей я подозревал «Книгу Жабы», а мой друг ценил ее за качество обложки («Даже орехи можно колоть!») и трактата на латыни о чудовищных ламиях. Последний было особенно приятно читать темными вечерами, между ужином и отходом ко сну.
— Не думал, что я буду настолько благодарен Стэнли, — Уилл вытянул ноги и, собрав пальцы в замок, хрустнул пальцами. Потом зевнул. Экипаж уныло тащился вдоль берега по плохой дороге, то и дело проваливаясь в глинистые выбоины. В окна залетал мелкий дождь, не отпускавший нас из своих объятий вот уже часа три. Извозчик тихо, но яростно переругивался с лошадьми — те отвечали тревожным ржанием. Сгущалась тьма. — Теперь у нас есть оправдание для задержки и чтение на ночь. Причем не какие-то сказки, пустые стихи или нудный трактат, а документы с величайшей исторической значимостью! Находки! Экземпляры для коллекции!
К тому моменту я, признаться, уже несколько тяготился компанией Уилла, потому в ответ лишь пожал плечами и уставился в окно, будто не успел за последние часы досконально изучить серую гладь моря, постепенно переходящую в такую же мутную небесную ткань. Вдруг послышалось скрипение колес — как если бы нас кто-то догонял. Сейчас я отдаю себе отчет в том, что просто не смог бы услышать ничего — снаружи завывал ветер, гудел прибой, да и наш экипаж двигался вовсе не бесшумно, он то и дело визжал и вздыхал, выбираясь из грязных луж. Однако тогда я, охваченный надеждой на новое впечатление, беззаботно высунул голову в окно. И напрасно. Мгновением позже я чуть не лишился ее — мимо, по внешней части дороги, с немыслимой скоростью пролетел экипаж, обдал нашего кучера и лошадей водой из глубокой рытвины и исчез впереди, за поворотом.
