— Они…
— Я знаю. Ты им веришь. Ты… они… твоей крови… расы… но я…
— Боишься?
— Да, — выдохнула она. — Боюсь. Я… я почему-то всего боюсь. И это пройдет, наверное, но не сейчас… я понимаю, что они не тронут меня, что ты запретил, только… мы вместе пойдем. Сейчас. Ладно? И я могу на улице, а могу с тобой… и с тобой лучше… — Она ухватилась за эту мысль, которая самой ей показалась внезапной, но вдохновляющей. — Да, с тобой лучше… тем более что я его знаю. Он неплохой человек, только… он здесь всегда был. То есть, конечно, не всегда, но раньше мне казалось, что шериф, он как город… часть города… и мэр тоже… и доктор. Представляешь, какая глупость.
Ийлэ говорила быстро, пряча свое волнение за этими вот словами, и Райдо слушал. Сжимал безмолвного медведя. Улыбался, потому что кому-то нужно было помнить, каково это вообще — улыбаться… и смотрел на витрины, правда, видел в них вовсе не охрану Ийлэ, а саму ее.
Белое лицо, заледеневшее. Маска притворной радости, хотя для радости поводов вовсе нет. И содрать бы ее, но тогда только с кровью, потому как собственное Ийлэ лицо не готово еще открыться.
— Они были, сколько я себя помню… и я думала, что так будет всегда, до самой моей старости… лет до тридцати. А то и до сорока.
— Мне тридцать восемь.
— Да? — Ийлэ остановилась. — А старым ты не выглядишь…
— Я и не старый вовсе.
— Не обижайся.
— Не обижаюсь, но… так что там с шерифом? Он тоже на чай заезжал?
— Случалось. — Она все еще стояла, разглядывая Райдо.
Тридцать восемь — это ведь не много?
У него братья старшие… и Кейрен, но тот сам почти щенок… и вообще, Райдо не чувствует себя старым. Уставшим — это да, есть немного. И еще больным, но потому, что он и вправду болен. А вот чтобы старым… старость — это седина в волосах, руки дрожащие, ноющие раны.
Или нет?
У него руки дрожат по утрам, а раны ноют постоянно, что же до волос, то их Райдо сбривает, поэтому и непонятно, есть в них седина или нет.
— Он больше виски любил. И табак. Мама называла его ужасным человеком, а мне он нравился. Он привозил конфеты… не шоколадные, шоколадные у нас свои имелись. Наша кухарка совершенно потрясающие трюфели делала. А он приносил петушков на палочке. Или зайчиков. Знаешь, таких, из расплавленного сахара? Дешевые…
— Но вкусные, знаю. Я их обожал.
— И мне нравились. Он их вытаскивал из кармана, говорил, что лесные конфеты, что, мол, с ним лес делился… мама запрещала их есть, а я все равно… это наша тайна была. Моя и шерифа… на конфеты еще табачная крошка налипала. И хлебная. И от этого они только вкуснее казались. А однажды я в городе потерялась. Я не хотела уходить, но в лавке было скучно. А снаружи — кот лежал… и я хотела его погладить. Шла за ним, а потом он в переулок нырнул, а я осталась… испугалась тогда сильно.
— Он тебя нашел?
Ийлэ кивнула, тихо добавив:
— Не сразу… часа два прошло. Я пыталась сама выбраться, все ходила… улицы, помню, и снова улицы. Люди какие-то… и грязь, и голуби, и вообще все… а я маму зову… шериф нашел и на руки взял. Сказал, что леди не плачут. А я разрыдалась, сказала, что не хочу быть леди, к маме хочу… он же нос вытирал. И платок сунул. И еще карамельку свою… он меня на руках нес, и я думала, что теперь-то все будет хорошо. Он же шериф. Он мою маму найдет.
Ийлэ судорожно выдохнула и провела ладонью по лицу, сама стирая уродливую маску.
Без маски ей лучше.
Без маски она уязвима, и Райдо понятия не имеет, как ее защитить, не от людей, но от воспоминаний этих. Он вдруг отчетливо представил себе ее, прежнюю девочку в воздушном платьице, быть может, розовом — матушка утверждала, что этот цвет просто создан для юных леди, но быть может, зеленом. Альвы любят зелень, и к глазам ее пошло бы…
— И ведь нашел. Передал. Даже попросил не ругать, хотя она и не ругала. Она сама очень испугалась тогда… тот человек… я ему верила. И городу верила. И дому. А они…
— Предали.
Кивок. И растерянность, будто она все еще там, в прошлом, на чужих улицах, среди чужих людей, но теперь она точно знает, что искать ее не станут. А если не станут, то и не найдут.
— Он… он ведь ничего не сделал. Заглядывал в дом… и знаю, что беседовал с…
— Браном.
