— Придется увезти ее в больницу, — сообщил Блум, пройдясь рукой по жирным от бриолина волосам.
— Ни за какие коврижки! — отрезала я.
Мамочка ненавидела больницы. На то у нее имелись веские причины.
— У нее повышенное давление. И несколько ребер сломано. — Засунув стетоскоп обратно в кожаный портфель, он оглядел подвешенные к потолочным балкам травы. — Здесь она задохнется от гнили.
У них и раньше возникали разногласия по данному вопросу.
— Вы никуда ее не повезете. О ней никто не сможет позаботиться, как я.
— Ты тоже совершенно безнадежна, — молвил Блум и щелкнул застежкой портфеля. — Приду к вам завтра и, если ей не станет лучше, заберу, уж будь уверена. — И вышел так стремительно, как будто мы его не выпускали, а он буквально чудом вырвался. Оставил за собой только рецепт на болеутоляющие таблетки и гадкий запах бриолина.
В тот вечер к нам пришла Джудит со стариком в дерюге. От старости он весь сгорбился. С ушей — от раковин к мясистым мочкам — свисали белые клочья шерсти. Он был похож на тролля. Старик, не глядя на меня, прямиком отправился на второй этаж в спальню к Мамочке. Я замерла у лестницы, не понимая, что мне делать, но Мамочка его, похоже, знала, потому что через секунду я услышала:
— Уильям, ты видел когда-нибудь такую развалюху?!
— Кто это? — спросила я у Джудит.
— Уильям говорит, что вы лет десять тому назад встречались.
Хорошенько пораскинув мозгами, я вспомнила, что ведь и правда знакома с Уильямом. Мы с Мамочкой ходили к нему домой. Она сказала, что он разводит пчел и покажет нам ульи. Даже тогда он выглядел как древний дед, страдающий артритом. Та встреча получилась короткой и странной. Когда мы подошли, Уильям высаживал в огороде лук-порей. Мамочка его окликнула, он встал — я помню, как хрустнули колени, — вытер руки о темные рабочие штаны и потянулся ко мне. Я помню эти выпачканные землей ладони. По дурости я решила, что он протягивает мне руку для пожатия, а он потянулся куда- то дальше и запустил грязные пальцы мне прямо в волосы.
— Значит, твоя? — спросил Уильям.
— Моя, — ответила Мамочка.
Он долго меня разглядывал. Лениво отмахнулся от назойливой навозной мухи.
— Ну ладно, — произнес он. — Сойдет.
И отвернулся к грядке с пореем. И все. Ульев я так и не увидела.
Я сделала всем чай и отнесла его наверх. Мамочка болтала без умолку, она буквально ожила, хотя Уильям ее, считай, не слушал. Придвинув стул к подножию кровати, он прямо на одеяле раскладывал пасьянс почти полностью стертыми картами.
— Я слышал, к вам заходит наш славный горе-доктор, — произнес он, не отрываясь от пасьянса.
— Он говорит, у Мамочки ребра сломаны.
— Ничего у меня не сломано! — натужно захихикала она. — Подумаешь, пара синяков!
— Хочет забрать ее в больницу, — упорствовала я.
Уильям оторвался от карт:
— Только не это. Оттуда ей уже не выбраться.
— Да все не так уж страшно! — заметила я примирительно, имея в виду то ли Мамочкино состояние, то ли больницу. То ли и то и другое.
— Только не в этот чертов склеп! — воскликнул Уильям. Он на меня как будто рассердился. — Ты отвечаешь за то, чтобы она не попала в больницу. А где обещанный чай? — Он посмотрел на меня многозначительно и снова уткнулся в карты.
7
Когда гости ушли, я поднялась по скрипучим ступенькам на второй этаж проведать Мамочку. Она спала. Тогда я спустилась, прибралась и с книжкой отправилась обратно в спальню. Решила, что немного посижу с ней рядом, почитаю. Я знала, что даже во сне она почувствует мое присутствие.
Через раздвинутые занавески на меня взирало утыканное звездами небо. Одна звезда двигалась, и я решила, что это спутник, возможно даже советский. Всегда, когда я замечала в небе мерцание, я представляла себе русского космонавта Валентину Терешкову. Вот русские: отправили женщину в космос, так почему американцы отстают? Если они и вправду скоро высадятся на Луне, я очень надеюсь, что в команде будет женщина. Ведь это правильно. А вы так не считаете? Вот Валентина наверняка бы согласилась полететь на американской ракете. Я даже подумывала, не написать ли в какую-нибудь ответственную инстанцию, но вряд ли ко мне стали бы прислушиваться.
