слышала, и было непонятно, нравится ли мне она. В воображении она будила образ солнца, отражающегося в тонких ручейках стекающей патоки. Но в ухо заползала, как насекомое.
— Откуда эти звуки? — спросила я.
— Пойдем, — ответил Чез и повел меня вглубь дома.
На улице был яркий день, но в комнате, куда мы забрели, благодаря задернутым занавескам стояла полутьма. Везде горели свечи. По стенам на матрасах валялись люди, все курили. Тут же играло несколько детей. Все пребывали будто в полусне и мало обращали на меня внимания. В куче валявшихся я узнала Люка. Он вяло помахал мне. Я чуть не наступила на проигрыватель — так вот откуда доносилась музыка. Я опустила взгляд на пластинку. При виде этих сонных, сидящих среди бела дня в потемках трутней, я думала лишь об одном: какая зряшная трата свечей.
В углу вдруг кто-то зашевелился, среди теней мелькнула пара окосевших глаз и подмигнула мне. Грета. Она освободилась от объятий ребенка и подошла, прижав меня к себе с такою силой, будто я была ее сестрой — давно потерянной и вдруг нежданно обретенной. Я просто не знала, куда мне деться от неловкости; старалась по возможности не морщить носа. Грета почувствовала, что мне не по себе, и отвела меня обратно в кухню, пообещав кусок бисквитного торга с чашкой чая. Чез вышел вслед за нами.
— Какие жуткие звуки! — снова запричитала я, когда мы сели за кухонный стол.
— Ситар. Индийский инструмент. Эта музыка из Индии.
— Там ей и место, — не унималась я; бог знает, что будет, если слушать ее целый день.
Чез засмеялся:
— Ситар очень сложный инструмент.
— Не сомневаюсь, — отрезала я и повернулась к Грете. — Там, в комнате, был твой ребенок?
— Нет, — ответила она, заваривая чай. — Это Дубрава, сынуля Чеза.
— Дубрава? Впервые вижу мальчика по имени Дубрава.
— Я тоже не сказать чтобы часто сталкивался с девушками по имени Осока, — ответил Чез.
— И где же его мамочка?
— Ой, — улыбнулась Грета. — При Чезе некайфово говорить о Дубравиной маме.
— Почему же?
— Потому что она ведьма, — заявил Чез.
— Ведьма? — переспросила я. — То есть такая, которая колдует?
— Ты сахару не хочешь? Грета, положи ей сахар в чай, — попросил Чез. — Нет, она в другом смысле ведьма.
— А сколько же смыслов у слова «ведьма»? — не отставала я.
— Она эгоистичная и злобная, поэтому мы не желаем иметь с ней ничего общего.
— То есть она, скорее, не ведьма, а просто сука.
Лениво почесывая подбородок большой крепкой рукой, Чез произнес:
— Осока, ты прекрасно знаешь, о чем я; кончай меня подкалывать.
— Ему не в кайф ее обсуждать, — вмешалась Грета.
— Я вовсе не подкалываю тебя, — сказала я. — Что они там курят? Воняет, как мокрая собачья шерсть.
Съев торт и выпив чаю, я пошла домой. Чез предложил подбросить, но я решила, что пешком всего пятнадцать минут, и отказалась, а зря, потому что в итоге меня провожала Грета. Не знаю уж почему. Мне вдруг подумалось, что я ни разу в жизни не встречала такого радостного человека. Она все время улыбалась, правда. Меня даже подбешивало.
— Как твоя старушка?
— Сносно, — ответила я.
Пока мы шли, она напомнила про день рождения Чеза. Я ей ответила, что если будет играть та дурная индийская музыка, то я на вечеринку не пойду. Она сказала: нет, мы будем играть свою, и неожиданно разразилась песней. Старинной китобойной, которую я раньше никогда не слышала. Грета сказала, что она родом из Ярмута и песня тоже оттуда. Мне песня очень понравилась, и я ее запомнила, но Грете об этом не сообщила. Когда она закончила петь, я ей в ответ исполнила «Джона Ячменное Зерно». Она хотела даже остановиться, чтобы послушать, но что за глупость — стоять посреди дороги и голосить. Я настояла, чтобы мы шли дальше.
По окончании песни она принялась на все лады расхваливать мой голос и спросила, сколько я знаю песен.
— Не сосчитать, — ответила я.
— Но где ты их взяла?
— Взяла? Нигде я их не брала. Мамочка мне пела, пока мы собирали растения.
