поросли. В укромном уголке леса, на излучине тропинки, я нашла себе местечко — крохотный островок в спутанных зарослях терновника, кизила и остролиста.
Это была добротная, пышная живая изгородь, известная у нас как бычья, поскольку могла сдержать бегущего быка — настолько прочная. Вот в ней- то и открылся мне крошечный, зовущий внутрь просвет с мягкой подстилкой из травы и гарантией полного уединения. Как только я гуда вошла, терновник и кизил с шуршанием сомкнулись за моей спиной. Я поняла, что здесь можно просидеть хоть целый день, и никто меня не увидит. Я страшно возгордилась, что нашла такое идеальное место. Любой шагавший по тропинке смотрел бы только вперед, и даже если он или она случайно натолкнулись бы взглядом на мое убежище, наверняка ничего бы не заметили. Мне было тепло. Мне было удобно. Мне было спокойно. А главное, мне было интересно, что будет дальше. Я закрыла глаза и принялась ждать.
Но тут, похоже, я опять застряла. Открыв глаза, услышала, как Джудит с Чезом спускаются по лестнице. Я запаниковала, решив, что все мне только привиделось: что я не выходила из дома, не нашла укромного местечка, не устроилась на волшебном островке средь леса.
Первым передо мною предстал Чез. Он посмотрел на меня и сказал:
— Она вернулась.
— Слава богу! — воскликнула Джудит. — Где тебя носило?
Ответить я не могла, поскольку язык был по-прежнему обложен и парализован, а зубы, казалось, не помещаются во рту. Зато ее слова меня обрадовали: выходит, я все-таки уходила из дома. А ведь на страшную долю секунды мне показалось, что это был всего лишь сон.
Чез приподнял мне веко:
— Джуд, ты уверена, что с нею все в порядке?
— С ней все нормально.
— Она зеленая. Ее сейчас вырвет.
— Хватит ерунду болтать. Если не угомонишься, отправлю тебя домой.
— А знаешь, я и правда пойду. Выгуляю собак, чего-нибудь поделаю. Вечером увидимся?
— Посмотрим. В зависимости от того, как здесь дела пойдут. Давай я тебя до калитки провожу.
Они ушли, оставив дверь открытой. Пока они прощались — а длилось их прощание довольно долго, — я снова выпорхнула из дома.
И сразу очутилась в моей уютной берлоге за живой изгородью. От звука приближающихся голосов я окончательно проснулась. Один из них принадлежал Банч Кормелл. Она шагала по тропинке с туго спеленатым младенцем — тем самым, которого я недавно вытащила из ее утробы. Банч выглядела намного лучше, чем в нашу предыдущую встречу; в сопровождении всего семейства она шагала бодро, наверное в Маркет-Харборо или в соседнюю деревню. За ними семенила собака, и я уже было всполошилась, но она, принюхавшись, почему-то решила меня не выдавать. Супруги обсуждали денежные проблемы, а дети не могли поделить тянучки. В итоге разразилась буча, и самый младший — Малькольм — надулся и отстал.
Я наблюдала, как они проходят мимо, так близко, что мне ничего не стоило коснуться их рукой. Но я сидела тихо, как мышь, стараясь не выдать своего присутствия. Оно бы так и осталось незамеченным, если бы не насупившийся Малькольм. В руках он нес громадную палку, которую, видно с досады, решил швырнуть в живую изгородь. Палка упала на куст неподалеку от меня. Чтобы достать ее, малыш перешагнул через канавку, и тут наши глаза встретились.
Он замер, будто понимая: в этом моем состоянии я вижу, что написано в его семилетием сердце, — и я действительно видела. Там был написан только страх.
— Малькольм, догоняй, да поживее. Чего копаешься! — прикрикнул на сына коваль.
Но мальчик не мог сдвинуться с места. Как будто прирос к земле. Освободить его можно было, только закрыв глаза. Так я и сделала. И стала ждать. Прошло немного времени. Потом еще немного. Затем раздался резкий шелестящий звук, как будто птица спорхнула с ветки. Открыв глаза, я обнаружила, что он ушел, а все семейство Кормелл отдалилось уже на приличное расстояние.
Не знаю, рассказал он им об этом происшествии или нет. Но думаю, даже если рассказал, они решили, будто он все выдумал из-за того, что злился. Я тоже злилась — только на себя: по правилам, когда к тебе подходят во время Обращения, глаза надо держать закрытыми. Такие правила, а значит, так тому и быть.
Когда они ушли, все стихло, и так прошло не меньше часа. За это время солнце еще немного поднялось, а мимо нетвердой походкой прошагал знакомый фермер. Он широко раскидывал ноги при ходьбе и что-то бормотал себе под нос. На этот раз я не забыла закрыть глаза, и он меня не увидел. Потом наступила тишина.
Около полудня случилось нечто примечательное. Безмолвие сменилось беззвучием, а солнце — с почти ощутимым приглушенным металлическим щелчком, как при поломке механизма, — вошло в зенит. Теперь оно смотрелось как нарисованное на холсте. В нем был и цвет, и свет, но не было фактуры.
