Однако поскольку сторож продолжал настаивать, что он не заметил никакой женщины и вообще никого не видел, я оттолкнул его в сторону и принялся за поиски. Не отдавая себе отчета в том, почему я, собственно, был настолько охвачен стремлением докопаться до сути этого явления, я карабкался по грудам обломков, обследовал все полуразрушенные стены, и сотни раз мне казалось, что в глубокой тени я видел женщина в длинном, сером, похожем на монашеское, одеянии. Один ра я внезапно оглянулся: мне почудилось, будто она следует за мной в лунном свете настолько тихими шагами и настолько близко от меня, что я слышу ее дыхание. Я открыл церковь ключом, который вечером с неясным намерением оставил в кармане своего сюртука. В этот момент я как-то не подумал, что она никак не могла скрыться в закрытой церкви. Убедившись, что в церкви нет ни души, я зашел в ризницу и достал мой план. Лунный свет придавал поверхности старинного шкафа медно-зеленоватый оттенок, отчего казалось, что его завитки отлиты из бронзы. Прекрасная резьба выступала на золотисто-коричневом фоне, и казалось, многочисленные шаловливые ангелочки ожили в бледном свете. Мне бросилась в глаза картина над шкафом, на которую я не обратил внимания днем. Это было старое полотно, почерневшее от дыма свечей и ладана, и только лицо святой, а, скорее всего, именно она была на нем изображена, проглядывало как бы из тени веков. Или это была не святая? Может быть, это портрет женщины, которая когда-то жила в этих стенах? Лицо казалось мне более живым и индивидуальным, чем это обычно бывает на изображениях святых, и теперь, глядя на него в зеленом свете луны, я вдруг почувствовал, что уже однажды видел его. Эти темные, горящие огнем глаза словно вонзались в меня взглядом.
Я затрепетал от непонятного страха. И вдруг у меня возникла жуткая мысль. Иногда бывает такое ощущение, что мысли, появляющиеся так внезапно, рождаются не в нас, будто они все не продукт нашего сознания, а приходят откуда-то извне, словно их нам кто-то сообщает точно так же, как сообщал бы мысли постороннего. Это ощущение было настолько сильным, что мне почудилось, будто возникшая у меня мысль была произнесена кем-то вслух, словно кто-то предостерег меня… предостерег шепотом, женским голосом. Совершенно верно, предостерег, потому что смыслом этой чужой мысли было предупреждение. Казалось, будто кто-то прошептал мне, чтобы я остерегся открывать ход, который был обозначен на моем плане. Я попытался отделаться от этой мысли и объяснить себе ее возникноле особой атмосферой церкви, этой как бы насыщенной ладаном тишиной. Из старой каменной кладки, которая, видимо была расшатана сотрясением во время работ и разрушением прилегающих зданий, непрерывно сыпался песок. Лунный свет, казалось, был наполнен им, он словно состоял из этих серебряных песчинок, струившихся в песочных часах вечности. Чем больше я старался отвлечь свое внимание этими наблюдениями, тем настойчивее звучало предупреждение: я должен остеречься следовать моему плану, иначе я навлеку на себя большое несчастье. Я все судорожнее пытался сосредоточиться на причудливой игре лунной света, и все упорнее и пронзительней становилась чужая мысль. В какое-то мгновение мне показалось, что кто-то положил мне руку на плечо и что-то шепчет мне на ухо. Затем я совершенно отчетливо почувствовал, как какая-то чужая воля стремится овладеть мной. Я поднял глаза и посмотрел в темные, горящие огнем глаза на портрете…
Тут вдруг до моего сознания с болезненной остротой, словно озарение, дошло: ночью, в тот момент, когда погоня проносилась мимо меня, я уже видел эти глаза, это были глаза преследуемой женщины. Хотя я и был не из робкого десятка, но испугался настолько, что потерял самообладание. Правда, я не закричал и не бросился бежать, но сделал то, что было еще хуже: медленно, не отрывая взгляда от глаз на картине, я начал шаг за шагом пятиться назад, как бы спасаясь от действительной опасности. При этом я крепко сжимал в руке большой ключ от церкви — так при нападении грабителей для обороны используют первый попавшийся в руки предмет. Наконец я оказался в самой церкви и захлопнул дверь ризницы. Этот звук отдался громким эхом под невидимыми в темноте сводами. Иконы и статуи, казалось, изменили свое положение и злорадно посматривали на меня сверху.
Я быстро покинул церковь.
Остаток ночи я провел без сна. И хотя на рассвете мне удалось все-таки уснуть, тем не менее я вскоре проснулся, поскольку намеревался сразу же с утра начать работы в ризнице. Несмотря на ночное предупреждение, я был полон решимости открыть подземный ход. Мои страхи не имели днем власти надо мной.
Когда я пришел к месту работы, то уже застал там архивариуса, которого пригнало сюда то же нетерпение, что и меня. Я отобрал наиболее умелых рабочих и проинструктировал их, как они должны действовать, чтобы сдвинуть с места исполинский шкаф. Картина над шкафом, которую я рассматривал с некоторой опаской, оказалась при свете дня обыкновенной, покрытой толстой коркой грязи иконой на которой трудно было что-либо разобрать, кроме бледного пятна — лица изображенной святой. Ничего жуткого в ней не было, и только я хотел узнать мнение архивариуса об этой картине, как он сам обратился ко мне.
— Послушайте, — сказал он, — судя по всему, в этом женском монастыре происходили довольно пикантные вещи. Вчера поздно вечером я еще раз прочитал хронику и думаю теперь, что этот ход откроет нам весьма интересные факты. Кажется, я уже намекал вам насчет того, что сообщается в хронике об этом монастыре. Вчера я надеялся обнаружить какую-то отправную точку для наших поисков. Так вот, распутное бесстыдство, царившее здесь, взяло верх даже над свойственной обычно монахиням боязнью опорочить свой монастырь. В этой обители совершенно открыто предавались самому необузданному разврату, и хроника сообщает, что часто ночи напролет звон бокалов и похабный смех возмущали спокойствие живших по соседству горожан. Это было что-то вроде эпидемии безумия, заразившей весь монастырь и вовлекшей монахинь в дикие оргии. Довольно часто видели ночью освещенной даже церковь, и по шуму было слышно, что храм божий был выбран местом нечестивых пирушек. В эту вакханалию были втянуты священнослужители города, и если сначала они посещали монастырь только ночью и тайно, то потом стали ходить туда совершенно открыто и средь была дня. Часто можно было увидеть мужчин, которые, шатаясь, с опухшими лицами покидали монастырь, и пьяных монахинь, бредущих, спотыкаясь, по двору и монастырскому саду. Благочестивых горожан, у которых такое поведение вызывало омерзение, нельзя было осудить за то, что они написали об этом донос
