Поглощенный работой, Оливер ничего этого не замечал, как не замечал и того, что чем больше времени я проводила в одиночестве в душной гостиной, тем более невыносимым для меня становился вид черепа, лежавшего на своем привычном месте, причем происходило это как-то медленно и незаметно. Я не могла уже смотреть на него без какого-то нелепого ужаса… я видела перед собой его пустые глазницы, черные и отвратительные, буравящие меня взглядом… его искривленный рот со зловещей гримасой… поломанные, редкие зубы, низкий, преступный лоб… Я боялась его и в то же время испытывала отвращение. Он всегда смотрел на меня со злобной, недоброй ухмылкой, как бы радуясь какой-то неприятной шутке…
Та ночь рано спустилась на землю. Я сидела одна, и, казалось, во всем доме больше никого нет, настолько было тихо кругом. Снаружи гудел и стучал в окна ветер, старое дерево в прилегающем дворике скрипело и постанывало, его голые сучья гнулись и постукивали своими невидимыми пальцами в стекла темных окон. По старой гостиной, казавшейся еще более грязной и угрюмой, чем обычно, гуляли тени. Единственным источником света был слабо мерцавший в темноте фонарь «молния». Углы комнаты, оставшиеся вне пределов досягаемости его света, были темными, и я боялась даже посмотреть туда. Мне казалось, что оттуда выскочат какие-нибудь безымянные гвари и набросятся на меня. Каждый скрип вызывал у меня дрожь, с ужасом я ожидала, что вот-вот тихо откроется дверь и на пороге покажется тот, кто устроил весь этот страшный спектакль. И когда протяжный крик совы эхом отозвался во дворе, я, вздрогнув, вскочила на ноги.
То здесь, то там плясал луч света, исходивший от прыгающего огонька лампы.
Он падал на отвратительный череп, зажигал пустые глазницы таинственным светом и создавал в комнате атмосферу какого-то зловещего сардонического веселья… Я, вероятно, частично потеряла над собой контроль, потеряла способность здраво мыслить… Прежде чем я поняла, что делаю, вопреки всем предупреждениям о том, что нельзя трогать череп или непочтительно к нему относиться, я схватила этот ненавистный, вызывающий у меня отвращение предмет и швырнула его в темный буфет, чтобы больше не видеть его перед своими глазами.
В эту ночь Оливер и я были разбужены каким-то странным неземным звуком, похожим на плач. Он был довольно тихим, но не стихал ни на секунду и своей монотонностью просто сводил с ума. В этом звуке было что-то страшное, таинственное, вызывающее ужас, как будто кто-то безутешно горевал о своих так никогда и не сбывшихся надеждах и был полон отчаяния; будто тысячи душ, не находящие себе покоя и испытывающие нечеловеческие мучения, соединились в хоровод в черном воздухе вокруг фермы и плакали и кричали о своей боли сквозь замочные скважины. Окаменев от страха, я тихо лежала в постели, не смея признаться в содеянном. Оливер заявил, что это ветер и гром, ведь за окном бушевала гроза.
Хлопали двери, дребезжали стекла. Спать было невозможно. Когда начало светать, я тайком поставила череп на место. В одном из коридоров — и это стало для меня странным и неожиданным сюрпризом — я встретила Анн Скегг. В ее взгляде было столько веселого злорадства, что я поспешила скрыться.
С этого момента Анн Скегг больше не покидала дом. Это выглядело так, будто она не доверяла мне, беспокоясь за безопасность черепа и считая себя его стражем. Вид у нее был еще более отсутствующий, чем обычно, и она стала совсем тихой и сморщенной. Эта неуловимая перемена в ней озадачила и испугала меня. Ее челюсть постоянно дергалась, тело от старости и пронзительного холода била дрожь, а спереди на старомодном, как и все в ней, халате красовалось странное зеленое пятно… Один лишь вид этой кривой, искаженной фигуры с ее качающейся походкой, с длиннющими худыми руками, крадущейся или, вернее, скользящей по коридорам и лестницам заставлял вздрагивать каждый мой нерв. Она вызывала во мне такое громадное отвращение, что, пытаясь избежать ее присутствия, я целыми днями бродила по безлюдным болотам. Я даже отала немного верить в те ужасы, которые раньше посчитала бы просто вздором: например, я вопрошала, может ли умерший человек восстать живым из могилы, как Лазарь… Ее пальцы были холодными и скользкими, а ее улыбки я боялась больше всего на свете… Я попыталась рассказать обо всем Оливеру, описать ему свои кошмары, но, к сожалению, он не смог или не захотел понять меня, считая это моими истеричными фантазиями.
Пьеса была почти написана… Вот уже триумфально закончилась финальная сцена, и Оливер объявил мне о своем намерении съездить в Лондон и позаботиться о том, чтобы пьесу поставили как можно скорее.
Я слушала его, охваченная необъяснимым ужасом.
— Возьми меня с собой, — взмолилась я. — Я не могу, не хочу оставаться одна в этом страшном доме!
Он засомневался.
— Но я приеду через несколько дней, самое большее через неделю, — сказал он. — Ну, ну, будь умницей, чем ты так встревожена?
В ответ я пробормотала что-то несуразное:
— Большой пустой дом, и болота, и совы, и… И Анн Скегг.
— Но что сделала тебе эта бедная бесформенная Анн Скегг? — насмешливо спросил он. — Конечно, у нее есть свои странности, но старуха абсолютно безобидна, хоть и выглядит довольно грозно. Нет, нет, Френсис, ты останешься здесь. Я быстро управлюсь со всеми делами — ты даже не заметишь моего отсутствия, и мы сразу же уберемся отсюда. Поедем отдыхать куда-нибудь в Швейцарию или на Ривьеру. Ну как? Я совершенно уверен, что пьеса вызовет сенсацию.
Он уехал. К вечеру в воздухе как-то неуверенно стали кружиться редкие снежинки, но вскоре они переросли в настоящий буран, бушевавший всю ночь. Проснувшись, я нашла дом похожим на осажденный город: двери были наполовину завалены нанесенными за ночь сугробами, доходящими до самых окон; комнаты были наполнены каким-то странным, казавшимся мне ненастоящим светом, и дом был окружен той неземной тишиной, которую всегда
