едучие, злые.
– Ы-а-а, – замычал Левонтий.
– Перекинулся, гад! Ваньку Тревогу обдурил! – кинулся Акимка на Левонтия, укусил в плечо.
Немтырь стерпел, осклабился, подхватил Акимку, как щеня, под мышку, понес в тайную комнату. По дороге из-за пазухи у Акимки выпал небольшой малеванный красками портрет. Степан Иванович подошел, коротко глянул: «Круглолица, златоволоса, глянуть бы, что у нее пониже шейки…»
Раздался Акимкин вопль. Шешковский прослезился. Однако, прочитав акафист Иисусу Сладчайшему, сердце быстро успокоил: дело есть дело!
Той же ночью, но уже не с Курского, а совсем с другого вокзала, в вагоне второго класса летел через весенние места костистый турчин в пиратской цветной бандане. На крюке – камуфляжная куртка, на коленях – вертлявая бабенка.
– Тут останусь, не вернусь к царице! – кричал, набулькивая себе полный стакан «Немировской», костистый турчин. – Вот те крест, останусь!
– Брось ты ее! Со мной какую хошь царицу забудешь. Кто она тебе, Савва Матвеич, жена, начальница?
– Владычица!
– А и дурак же ты, Савва! Ну прямо балбес натуральный! Бабы – они владычицами не бывают. Так, на часок, на минутку…
– Все одно тут останусь. – Опьянев, Савва сорвал бандану: лоб голый, в затылочной ямке коротким мхом волосы зеленеют, голова набок клонится. – Каки там скворцы! Включай айпад, баба! Порнушку в коробочке смотреть будем. Какой, на хрен, Офир! Отпад, отпад мне нужен!
– Ох, и ненасытный ты, Савва Матвеич, ох и рукастый. А ну, прибери руки, байстрюк! Я сама включу. От приедем у Снегиревку, я тебе там такое видео покажу – опупеешь…
Скворец вернулся почти сразу, как пересекли границу. Правда, потом еще на полдня отлетал куда-то. Вечером ходил по голой клумбе, куда только что завезли свежий чернозем, перекрикивался с другим скворцом. Утром снова исчез.
– Сегодня Прощеное воскресенье. Второй день мы здесь. И назвали же станцию: Красный Хутор. Холодно, вся дрожу, народ кругом подозрительный…
– На украинской стороне, в Казачьей Лопани, лучше было? Вот и скворец вернулся.
– Там я особо не рассматривалась. А здесь… Контрабандисты, мешочники. И запах немытых тел. Он же стеной стоит! В гостиницу ты не хочешь. Денег полный карман, а сидим в грязи, как нищие. Очнись, Володя! Сейчас от народа подальше надо: порвут! И скворцу ты со своими вопросами надоел. Видишь? По чернозему ходит, с другим скворцом перекликается. И не похоже, что второй скворец – самка…
Прощеное воскресенье
Сухой, как прошлогодний черно-розовый осиновый лист, встал ребром темноватый день. Галдеж мешочников перерос в драку. Шустрый подросток, подпрыгнув, врезал по физиономии здоровенному детине. Тот ответил. Заголосила баба с дитенком. Совсем рядом взвился и загудел густой шмелиный басок. Кирилла встрепенулась. Показалось: среди мешочников, шмыгая кончиком криво пришитого носа, мелькнул Иона Толстодух.
Кирилла привстала – Иона пропал. Баба смолкла. Потасовка кончилась.
– Опять с утра какой-то сухой туман. Туманная в этом году весна. А мешочники… Их не бойся. Тут хлеб их. Меня другое терзает. Прогнал я Ваньку Тревогу, как муху надоедливую, он меня и послушался, навсегда сгинул! Сперва радовался, думал, ушел из меня прожектер и надувала – хорошо, весело будет. Разные ведь у нас характеры: у меня – быстрый, суворовский, у него – степной, мечтательный. Вот я и думал: конфликт меж нами зреет – необходим он и неизбежен. А теперь вижу, – почвы для адской резни между нами и нет! И характер мой словно бы ополовинился. Скрытая и неразработанная часть его – сейчас ясно вижу – мечтательная, поющая. А у Ваньки скрытая часть характера – к быстроте и веселости, к военной трубе льнет! Нужно мне теперь нового Тревогу, нового выдумщика для утешения души искать… Что, опять лаяться будешь? Так ведь Прощеное воскресенье сегодня. Ладно, лайся, но только тихо. Видишь? Стихи сочиняю…
Володя и впрямь уже второй день сочинял стихи. Стихи не давались. Человеев решил плюнуть, отлупить Кириллу или лучше – поймать и принести на станцию скворца за пазухой.
Вдруг на бумагу скакнули четыре строчки. За ними еще, еще. Он показал написанное Кирилле, та, не читая, смяла листок, кинула в урну.
– И правильно, чего бумажки копить. Я и так помню:
– Мир ветхий – вдыр-рь! Офир-р… Офир-рон-н!
Тихий скверет вернувшегося скворца ободрил Володю.
– Слышишь? И скворцу нравится. А ты куксишься. Я и не думал, само вырвалось: где мы – там Офир! Не ветхозаветный! Новый Офир, без золота, без слез! Ты пойми: у птиц – нет веры. Птицам надо ее дать. У человека – нет крыльев. Крылья человеку нужно вернуть! Потому как без них, без крохотных крыльев, мы своих грядущих душетел, – не учуем! И только когда людская повадка с птичьей соединятся – ветхий мир рухнет. И мы… Мы…
