Офирский скворец (сборник)

головы хустовские, очень мягкие, великолепно выработанные войлочные шляпы.

Ведут переодетые «оуновцы» и разъяснительные беседы.

– Панi вчителька?

– Так.

– Наша повага, вельмишановнiй панi. А чоловiк ваш… Вiн, кажуть, москаль?

– Та що ви, панэ-добродiю! Вiн с Борисоглебьску, цэ ж напiвнiч вiд Харькова.

– А чому вiн весь час мовчить? Языка свого ковтнув чi шо?

– Та вiн не поважае позатак розмовляти.

– А може, вiн у школi НКВД навчався, що так приховуеться?

– Та що ви, панэ! Вiн добрэ малюе. Бажаете – i вас задарма намалюе. А поки вiн – директором у Будинку народноi творчостi.

– А що панi мислить собi про унiю?

– Тю! Та я ж православна!

– Унiя, краща за вашу схизму.

– Та я про цэ нiчогiсэнькы не знаю.

– А ви людей розпытайтэ. А то якби не спiзнлися, панi!

– Почекайте, я щось не розумiю: унiя повинна нести мыр i спокiй!

– Прощавайтэ, панi, мы вас попередылы…

Отец русский, но по-украински говорит превосходно. Причем знает большинство местных слов, а кроме того, хорошо понимает все заимствованные из польского и немецкого обороты западноукраинской речи.

Но это не помогает. Подозрительные вопросы продолжаются. Их маме задают не каждый день, но регулярность прослеживается. Отец, бывший на войне фронтовым разведчиком, эту нарастающую регулярность хорошо чувствует. Но чувствует и другое: хотели бы убить – так чего ждать? Стало быть, иное у них на уме. Что? Уния?.. А может, просто руки не доходят? Рядом – школа НКВД, люди из партийных и советских органов.

И отец и мать – беспартийные, и это вдруг оказывается плюсом, а не как было раньше – и на фронте, и во время учебы – жирным чернильным минусом. Хотя… Только что грузовик, на котором отец ездил в Комарно собирать рассказы о псоглавцах, прошили автоматными очередями сразу с двух бортов. Отец успел распластаться в кузове, остался жив, ни царапины…

Мама и отец собираются из Дрогобыча уезжать. Встречать Третью мировую, о которой здесь только и говорят, среди учтивых живых и молчаливых повешенных им не хочется…

В детстве этот самый Славяножор донимал меня страшно.

Адски худой, с втянутыми внутрь щеками, с безгубым, но и каким-то саблезубым ртом, в румынских постолах, в бриджах, в немецкой, сдвинутой на один глаз пилотке, он, треща костьми, поднимался из подпола, из глубин нашего мшистого и сырого полуэтажа, отряхивал с голой спины и с плеч дохлых мышей, высохших жуков-скакунов, выдергивал из бездонных карманов зубило с молотком и отвратно скреготал:

– Обточи мне р-резец! Обточи, обточи р-резец и клы-ык!..

Ну а серую, войлочную, великолепной выделки шляпу, с надписью на атласной подкладке «Мiсто Хуст», отец вывез из Прикарпатья в Новороссию как единственный свой трофей. Шляпа пятнадцать лет была как новая. Я выпросил ее у отца и ходил в ней до самого окончания музыкального училища…

Утро похоже на светло-серую хустовскую шляпу.

Ленты тумана схожи с пальцами рук.

Этих лент, этих пальцев, мелькающих вблизи гор, много. Теперь ясно, почему туман называют скопищем душ. Рядом – ни кладбищ, ни расстрельных ям. Но жадные, испорченные живой булькающей кровью летучие души лижут и лижут бока гор, чтобы успеть насладиться до восхода хоть чем-то, хоть сладко-соленым каменным маслом!

И мама, и отец понимают: это именно горы, именно сами Карпаты – таинственные, непонятные – выпускают на рассвете сонмища душ из своих пещер, ничуть не препятствуя, чтобы те, уцепившись за шмайссеры лесных бандитов, за полы их прорезиновых плащей, добрались до Дрогобыча, до улицы Самборской, напали на спящих людей!..

Германские духи украинских Карпат – в пилотках немецкой полевой жандармерии, в жабьих мотоциклетных очках и в американских френчах – будут сниться отцу и матери до конца жизни. Из Западной Украины родители уедут на поезде. Поезд остановят. Часть людей из их вагона выведут в лес и там расстреляют. А они останутся живы, потому что едут без билетов, на третьих полках. В глубине одной из них кое-как устроились мама с годовалой сестрой, на противоположной полке – отец с чемоданами, забитыми книгами, игрушками и посудой.

У тех, кто всего на две минуты запрыгнет в вагон, просто не будет времени задрать головы вверх.

Наверное, поэтому, добираясь в 70-е, на третьей полке, из Москвы в Новороссию, я буду эту дорогу через Стрый и Станислав часто вспоминать, хотя