будучи один, он никогда не ощущал себя там в одиночестве.
И о! Дева притихла, слушая меня, и только глядела вниз блестящими глазами, полными слез и мыслей.
И вдруг спросила меня, не решил ли я предпринять свое путешествие, прогуливаясь в этих полях. Наани хотела похвалить меня. А я вдруг ощутил непонятное мне смущение. Но Дева избавила меня от ответа: встав на колени, она поднесла обе руки к моим щекам и попросила, чтобы я поглядел ей в глаза и понял, что она любит меня всей своей душой, всем существом.
Потом она поцеловала меня в лоб и умолкла, в своей задумчивости поглядывая на меня, и в глазах ее сиял святой огонь любви.
Ну а после того Дева снова села возле меня и вложила обе своих руки в мою ладонь; мне нравилось это, и ей было приятно доставить мне радость.
Ну а еще потом мы снова разговорились, и я рассказал Наани, кое-что из истории Старого Мира. Она и сама помнила – но как бы во сне – о днях света. Лишь память о нашей любви сохранилась в душе Наани, и она свидетельствовала, что прежде золотой свет царил над миром, но Деве казалось, что им окутаны воспоминания о прошлом счастье, и она не помнила о солнце. Тем не менее, воспоминания позволяли ей верить моему рассказу. А я помнил о нынешних днях, только чаще мне вспоминалась священная красота величественных закатов и тихих рассветов, некогда подготовивших дух мой к смирению перед смертью.
Тот, кто сопутствует мне мыслью, вне сомнения, и сам ощущал этот возвышенный восторг перед утраченными началами и неведомыми судьбами, который нисходит на душу в скорби заката или среди негромких обещаний нового рассвета.
Тем не менее, почти утратив память о сих великих чудесах, мы помнили о своей любви, и это восхищало мое сердце; выходит, любовь действительно свята и бессмертна, и тот, кого она осеняет, имеет друга и спутника в жизни; у него есть все, что нужно на этом свете, и не познавший этого чуда напрасно прожил свою жизнь.
Еще я понял, что Наани не знает о мире, каким он был в том будущем веке, и не представляет, что в двух сотнях великих миль над нами, покрытый снегами в вечном запустении лежит милый край наших старинных дней – во тьме и безмолвии, навсегда отданный забвению и мраку. Надежда и любовь властны даже над мертвыми, и нет истинной смерти, но есть лишь умерщвление дней. Воистину знание это печально для души и сердца, если помнят они время любви, светлой тайной окутывавшей душу, когда возлюбленная была рядом, удивляя собой сердце.
Однако довольно об этом, ибо человеку надлежит относиться к жизни с отвагой и мудростью: с равным спокойствием принимать и радости Бытия, и печали и встречать горе без горечи – с твердой душой.
Так обретается счастье, тогда в сердца наши снова приходит восхищение, ибо счастье не способно проникнуть в то сердце, что допустило в себя уныние.
Воистину довольно об этом, ибо повесть моя ждет меня, а рассуждения эти известны вам даже лучше, чем мне.
Потом я поведал Наани о том, что рассказала мне металлическая книжица, а она удивлялась и восхищалась, радуясь неизвестному, и вдруг древнее воспоминание шевельнулось в ее душе, потому что она спросила, помню ли я то время, когда города все время ехали на запад.
Но память моя молчала об этом, и я поглядел на Наани с некоторым беспокойством, обнаружив пробел в собственных воспоминаниях… ведь мы всегда были должны сопутствовать друг другу в этом мире. Обращая свои мысли к этому времени, я всегда испытывал неясную печаль, невзирая на все старания сохранять мудрое спокойствие, впрочем, некоторая ревность полезна для воспитания духа – если только не позволять ей побеждать разум.
Я взглядом попросил у Наани помощи, но она и сама боролась с собственной памятью. Тем не менее, в итоге она не смогла сказать ничего определенного, ей привиделась – не очень отчетливо – великая металлическая дорога, две полосы, которые уходили к заходящему солнцу. Оказалось, что Наани все-таки помнит солнце, и оба мы ощутили странное удивление. Действительно города странствовали по этой великой дороге, они вечно двигались с постоянной скоростью, оставляя позади себя ночь. Они следовали за солнцем, всегда оставаясь в его свете и таким образом избегая прихода ночи и жуткого холода, являвшегося вместе с ней. Одни города заезжали подальше, чтобы в утреннем свете возделать землю, потом они вновь торопились вперед, предоставляя следовавшим за ними возможность пожинать урожаи. И ночь приходила туда лишь через некоторое время после уборки урожая. Однако как давно это было, Наани не могла вспомнить.
Дева повествовала мне об этом, словно бы грезя наяву; и, конечно же, она говорила о том времени, когда день сделался невероятно долгим, ибо наш мир устал кружить вокруг своей оси. В том веке всяк, кто оставался на одном месте, неизбежно погружался в морозную ночь, длившуюся, наверно, около года. Должно быть, в ту странную пору все человечество превратилось в скитальцев; ведь остаться без света значило умереть от ужасов свирепой ночи; всем приходилось ехать вперед, чтобы не разлучаться с солнцем. Странная жизнь, и вы, конечно, согласитесь со мной.
Расспрашивая Деву, я ощущал томление в сердце, боль ревности и печали. Ведь она говорила о той жизни, которую прожила, не зная меня. Должно быть, в том веке ее учил любви другой.
В вопросах моих уже звучало отчаяние, которое лишь усиливала моя слабость. Однако Наани не помнила в той жизни ни меня, ни какого-то другого мужчину, она не помнила вообще ничего, кроме движущихся городов, вдруг всплывших в ее памяти из бездны лет, полных скорбей, радостей и чудес, из которых и складывается мир человека.
Тем не менее, мои расспросы расстроили Наани, моя тревога причинила ей боль; Дева вдруг испугалась, осознав, что было такое время, когда она не знала меня, и, возможно даже, находилась в руках другого мужчины.
