Глава XXXVI
Почему сын перечил Котту
Юрген вернулся в Хоразму, где Котт, сын Смойта и Стейнворы, совестливо стоял посреди такого огромнейшего и горячайшего пламени, какое он только мог себе вообразить, и попрекал измотанных чертей, мучивших его, поскольку пытки, производимые ими, не соответствовали порочности Котта. И Юрген крикнул отцу:
— Отвратительный бес Каннагоста сказал вам, что я — император Нумырии, и я не отрицаю этого даже сейчас. Но неужели вы не чувствуете, что я похож на вашего сына Юргена?
— Я гляжу на этого негодяя, — сказал Котт, — и вижу, что это так. И как же, Юрген, ты стал императором?
— О сударь, разве здесь место для разговоров о чисто земных титулах? Я удивлен, что ваш разум даже тут, в муках, по — прежнему вертится вокруг этой пустой тщеты.
— Но это же несоответствующие муки, Юрген, и они не спасают мою совесть. В этом месте нет справедливости, и нет способа ее добиться. Эти неповоротливые черти не воспринимают всерьез содеянное мной, а лишь делают вид, что наказывают меня, и моя совесть остается неочищенной.
— Но, отец, я говорил с ними, и они, похоже, думают, что ваши преступления, в конце концов, не так велики. Котт впал в хорошо знакомую Юргену ярость.
— Я хочу, чтобы ты знал, что я хладнокровно убил восемь человек и держал еще пятерых, пока их убивали. Я оцениваю сумму такого беззакония в десять с половиной убийств, и за них моя совесть требует наказания.
— Но, сударь, это произошло пятьдесят с лишним лет тому назад, и те люди в любом случае были бы сейчас мертвы, так что, как вы понимаете, это уже не важно.
— Я блудил не знаю с каким количеством женщин. Юрген покачал головой.
— Для сына это весьма шокирующее известие, и можете представить себе мои чувства. Тем не менее, сударь, это также произошло пятьдесят лет назад и сейчас никого не волнует.
— Нахал, я говорю тебе, что я богохульствовал, воровал, подделывал деньги и нарушал пост, сжег четыре дома, виновен в разбое, неуважительно относился к матери и поклонялся каменному идолу в Поруце. Говорю тебе, что я неоднократно разбивал вдребезги все десять заповедей. Я совершил все известные преступления и изобрел шесть новых.
— Да, сударь, — сказал Юрген. — Но разве это важно?
— О, уберите прочь моего сына! — воскликнул Котт. — Он — копия своей матери. И, хотя я гнуснейший из когда — либо живших грешников, я не заслужил того, чтобы мне дважды досаждали такими дурацкими вопросами. И я требую, чтобы вы, ленивые черти, принесли еще дров.
— Сударь, — сказал задыхающийся бесенок в образе головастика с волосатыми ручонками и ногами обезьяны, прибежавший с четырьмя охапками хвороста, — мы стараемся изо всех сил ради ваших страданий. Но вам, проклятым, на нас наплевать, и вы не помните, что мы, прислуживая вам, день и ночь на ногах, — сказал хныча бесенок и стал шуровать вилами дрова вокруг Котта. — Вы даже не помните о беспорядке в стране из — за войны с Раем, что делает для нас крайне затруднительным доставление вам всех жизненных лишений. Вместо этого вы прохлаждаетесь в своем пламени и жалуетесь на обслуживание, а Дедушка Сатана нас наказывает, и это несправедливо.
— Лично я думаю, — сказал Юрген, — что вам нужно быть с мальчишкой помягче. А что касается ваших преступлений, сударь, то неужели вам не победить эту гордыню, которую вы называете совестью, и не признать, что после того, как человек умер, вообще не важно, что именно он сделал? В Бельгарде никто и не думает о вашей резне или нарушении поста, разве только тогда, когда старики сплетничают у камина и ваша порочность позволяет им скоротать вечер. Для остальных вы — лишь камень на кладбище представляющий вас как образец всех добродетелей. А вне Бельгарда, сударь, ваши имя и дела ни для кого ничего не значат и никто нигде вас не помнит. Так что, в действительности, ваша порочность не волнует сейчас ни единое существо, кроме бедных трудяг чертей. И думаю, что вследствие этого вы могли бы примириться с теми муками, которые, они могут изобрести для вас, не жалуясь на них с таким раздражением.
— Но моя совесть, Юрген! Вся суть в ней.
— О, если вы и дальше будете говорить о своей совести, сударь, вы ограничите беседу предметами, которые я не понимаю и потому не могу обсуждать. Но, смею заметить, мы вскоре найдем возможность проработать этот и все остальные вопросы. И мы с вами выжмем из этого места все, что только можно, ибо теперь я вас не покину.
Котт заплакал и сказал, что его грехи во плоти слишком ужасны, чтобы ему был позволен покой в нестерпимых муках, которые он честно заслужил и надеется когда — нибудь пережить.
— Тогда интересую ли вас, так или иначе, я? — спрашивает Юрген, совершенно ошеломленный.