Он придержал дверь. В щель подмигнул Тимаков, был он в горной бурке, в черкесске с газырями, сросшиеся брови, кровожадный вид.
— Выздоравливай, Бастель.
Глава 14
День прополз беременной ящерицей.
Сестрица покормила меня обедом с ложечки. Матушка нагромоздила одеял, так что моя кровать стала походить на погребальный холм.
Но к вечеру я почувствовал себя на удивление сносно.
Нанесли визит Готтарды, раскланивались, расшаркивались, спрашивали о здоровье, шелест вееров напоминал треск стрекозиных крыльев. За ними, с докладом, вломился грубоватый, красномордый жандарм в чине поручика, сообщил, что привезли Сагадеева и трупы блезан. Одна группа осталась на месте вести следствие. Обер-полицмейстер по его словам был вял и уснул прямо в повозке. Затем заглянул Репшин, оттянул мне веко, пощупал пульс и передал «клемансину» от Ритольди. Я убрал ее в карман мундира.
Их стало три.
Где-то к семи зашевелились, ожили жилки. Это было похоже на болезненное оттаивание. Одна веточка распустилась, стряхнув лед, другая.
Посещение начальства оставило меня в недоумении.
Огюм Терст не сказал мне ничего важного. Почему? Сам не знал или уже не рассчитывал на меня? Может быть, решил, что тому, на чью кровь объявлена охота, будет не до расследования других убийств?
Странное, глупое рисование психологического портрета. Оставленные на попозже Гебризы. Позабыт, проигнорирован Палач Полонии…
Впрочем, без дела сидеть я не собирался.
Приняв ванну и одевшись в гражданское платье — в зауженные темные брюки, короткий сюртук, я вышел из комнаты.
Жилками нашел дядю Мувена, обедающего в розовой гостиной.
Комнаты поместья жили народом, звоном столовых предметов, огнями люстр, шорохами платьев и мельканьем слуг.
Меня встретили овацией, она перекатывалась за мной из зала в зал под хлопки пробок из-под шампанского и крики: «Виват, Бастель! Виват, Кольваро!».
Приходилось улыбаться и кивать, и пить за свое здоровье.
Жилки сплетались и расплетались. Сен-Симоны, Крейцы, Шептуновы, ответвления и отростки Кольваро — Чистяковы, Янкели, Гризье.
Северная гостиная, гербовая, розовая…
Дядя Мувен был поглощен поеданием копченой щуки, шум, закручивающийся вокруг меня, был ему, видимо, не слышен за хрустом костей, а, может, и не интересен.
Я встал напротив него, через блюдо, через бокал, через пятно соуса на белой скатерти.
— Дядя.
Он замер, а потом медленно поднял голову. Во рту у него дрогнул щучий плавник, дрогнул и выпал.
— Бастель.
Облегчение просквозило в дядином голосе.
Дядя Мувен встал и, грохоча тяжелым стулом, вылез из-за стола. Мы встретились в закутке у дверей, под гипсовой статуей какого-то голого, прикрытого одним листом эллина.
Мода в Империи непредсказуема.
— Я так рад, — дядя обнял меня, отстранил и обнял снова.
— Я не призрак, — сказал я.
— Слышал бы ты свой голос! Представь, я гляжу на щуку и думаю, что невольно стал виновником ее гибели, не ловец, не повар, а я. Мысли мои скользят к «Персеполю», к утке, к нападению, потом ко всем тем страшным вещам, которыми потчевали нас в частном доме, к смертям известных мне людей…
— Дядя…
— Вот! Вот! И тут хрипишь ты: «Дядя!».
— Мне нужно пройти в крыло отца.
Дядя Мувен посмотрел на меня, щуря тот глаз, что с родинкой под ним.
— Ты уверен?
