— Бастель… — в прорезавшуюся щель всунулась голова Тимакова. — Бастель, там Ритольди…
— Что?
— Он повесился.
Глава 16
«Бешеный Грамп» повесился на декоративном крюке, украшающем простенок гостевой.
Когда мы с Тимаковым появились в комнате, Ритольди уже сняли. Он лежал, накрытый желтым покрывалом до лба, торчал только седой хохолок. На крюке висел огрызок перерезанной веревки.
Перед ним на низком пуфике с отсутствующим видом сидел Репшин.
В обеих половинах гостевой и в коридоре толокся народ, в воздухе висел тревожный шепот, кто-то рыдал, на кушетке обмахивали впечатлительную барышню.
В окна струился свет, делая силуэты зыбкими, а комнату нечеткой от яркости.
Я тронул Репшина за плечо:
— Яков Эрихович…
Доктор словно очнулся.
— А, Бастель, а у меня тут странгуляционная асфиксия, вот. Я только совершенно не понимаю, зачем…
Он посмотрел на меня беспомощными глазами.
Присев у трупа, я приподнял край покрывала. Лицо Огюста Юлия Грампа Ритольди было устало-спокойным.
Он все решил для себя.
Прощай, железный старик, я знаю, я все видел в твоей крови. Но как же невовремя!
Я накрыл обладателя чистой, изумрудно-алой крови снова, подумал, что сейчас еще пересудов среди гостей не хватало, и повернулся к Репшину:
— Когда?
Яков Эрихович качнулся на пуфике:
— Ночью. Успел закостенеть.
Я представил, как старик Ритольди, решившись, встает с кровати, как одевается в чистое, как твердой рукой вяжет узел, последний раз смотрит на детский пальчик в шкатулке («Саша! Сашенька!») и накидывает петлю.
За моей спиной слышался вежливый голос Тимакова:
— Господа, попрошу выйти. Дамы, пожалуйста. Это трагедия, будьте добры освободить…
Шуршали платья, шаркали ноги, кто-то был недоволен, мой разум невольно выхватывал обрывки фраз: «У него, кажется, сын… Нет, внук… Неудивительно…»
Они все уже были в курсе.
Впечатлительной барышне принесли воды. Тимаков встал там, весь в черном среди светлых женских фигур.
— Милые дамы…
На него шикнули.
— И все же, — сказал Тимаков, — здесь не место… Разрешите, я помогу.
Шаткой компанией они медленно двинулись к дверям. Тонкая женская ручка свисала через Тимаковское плечо.
— А я, знаете, с ним вчера разговаривал, — сказал Репшин.
— О чем? — поднявшись, спросил я.
— Да так, о разном, — пожал плечами доктор. — Больше о прошлом, о славном прошлом и о том, что настоящее в сравнении с ним — увы. Он был мрачен, но не сказал бы…
Вздохнув, он замолчал.
Появились слуги с носилками, вместе с ними в гостевую вошла матушка.
— Сын мой, я рада что ты оправился. Яков Эрихович…
Она подала Репшину руку, и тот ткнулся в нее губами.
— Я уже поговорила с гостями, — сказала матушка, и в ее светлых глазах мелькнула сталь. — Болтать не будут. А Юлия мы пока вынесем в наш склеп.
