– Помню. Но это не шифр. Это язык йотик.
– Ты выучил йотик? А почему ты на нем пишешь свои работы?
– Потому что никто на этой планете не в состоянии меня понять! А может, просто никто не желает разбираться. Единственный человек, который меня понимал, умер три дня назад.
– Сабул умер?
– Нет, Граваб. Сабул жив, хотя…
– Что – «хотя»?
– Видишь ли, Сабул – это наполовину зависть в чистом виде, а остальное – просто некомпетентность.
– А я считал его книгу по казуальности первоклассной работой. Ты и сам так говорил.
– Я и думал так – пока не прочитал источники. Все идеи в его книге принадлежат другим ученым – с Урраса. К тому же идеи эти далеко не новы. А у самого Сабула не возникло ни одной свежей мысли по меньшей мере за последние двадцать лет.
– А как у тебя самого со свежими мыслями? – спросил Бедап и посмотрел на Шевека исподлобья. Глаза у Бедапа были маленькие, он довольно сильно косил, но лицо в целом было неплохое, мужественное, и сам он выглядел очень надежным: крепкий, коренастый. У него была отвратительная многолетняя привычка грызть ногти, и теперь на больших пальцах остались только тоненькие полосочки, а кожа стала чрезвычайно чувствительной.
– Да никак, – ответил Шевек и плюхнулся на постель. – Куда-то меня не туда занесло.
– Вот как? – усмехнулся Бедап.
– Знаешь, я, наверное, в конце семестра попрошу перевести меня на другой факультет.
– На какой же?
– Мне все равно. На педагогический, на инженерный… Пора, видно, мне с физикой распрощаться.
Бедап сел на стул возле письменного стола, погрыз ноготь и сказал задумчиво:
– Ерунду ты какую-то затеял, по-моему.
– Да нет, просто выяснил предел своих возможностей.
– Вот уж не знал, что у твоих возможностей есть предел! В физике, разумеется. Недостатков и детской глупости в тебе хватает с избытком. А вот в физике… Я, конечно, ни квантовой физикой, ни Временем совсем не занимаюсь, но ведь необязательно самому уметь плавать, чтобы понять, что такое рыба? И совершенно необязательно испускать сияние, чтобы понять, что такое звезда…
Шевек посмотрел на своего старого друга и вдруг выпалил то, что никогда не решался сказать даже самому себе:
– Я часто думаю о самоубийстве. Даже слишком часто. Особенно в этом году. По-моему, это был бы наилучший выход из создавшегося тупика.
– Но вряд ли подходящий способ оказаться по ту сторону страданий.
Шевек натянуто улыбнулся:
– Ты это помнишь?
– Еще бы! По-моему, это был очень важный разговор. Во всяком случае, для меня. И для Таквер с Тирином тоже.
– Правда? – Шевек встал. В комнате от стены до стены было всего четыре шага, но он не мог стоять спокойно. – Тогда это было и для меня очень важно. – Он остановился у окна. – Но с тех пор я сильно изменился. Здесь, в Аббенае, что-то не так. Не знаю, в чем дело.
– Зато я знаю, – сказал Бедап. – Это стена. Ты просто налетел на стену.
Шевек резко обернулся, глаза его смотрели испуганно.
– Стена?
– Ну да. В данном случае стеной для тебя являются Сабул и те, кто его поддерживает в Координационном совете. Что касается меня, то я провел в Аббенае четыре декады. Сорок дней. Вполне хватило, чтобы понять: даже если я проведу здесь сорок лет, то не завершу никакого труда и ничего не добьюсь – по крайней мере того, чего хочу добиться, то есть улучшить преподавание естественных наук в учебных центрах. Пока все не переменится. Или же пока я сам не перейду на сторону врага.
– Врага?
– Маленьких людей. Таких, как Сабул. Тех, у кого власть!
– О чем ты говоришь, Дап? У нас ведь нет ни одной властной структуры!
– Нет? А что же делает Сабула таким могущественным?
– Но только не властная структура, не государство, не правительство – мы же не на Уррасе, в конце концов!
– Не на Уррасе. И у нас нет государства, правительства, законов – это все так. Но, насколько я понимаю, идеи никогда не поддавались контролю со стороны законов и правительства, даже на Уррасе. Если бы идеи можно было контролировать, то как бы Одо сумела разработать и опубликовать свою теорию? Как смог бы одонизм стать всемирным движением? Главы государств пытались придушить его и потерпели неудачу. Невозможно уничтожить идеи, подавляя их. Их можно сокрушить лишь одним: пренебрежением, забвением. Нежеланием думать, нежеланием обмениваться знаниями. А именно это и
