ухватив Метиаса за воротник, я вытащил нож из раны в плече и вонзил ему в сердце по самую рукоять.
Я слышу собственное «ах». Словно ожидала другого конца. Словно, если прослушать историю несколько раз, конец изменится. Нет, он никогда не меняется.
– Метиас прерывисто вскрикнул, – шепчет Томас. – А может быть, это вскрикнул я – теперь уже не могу сказать. Он упал на землю, цепляясь за мое запястье, широко распахнув в недоумении глаза. «Прости», – выдохнул я.
Томас поднимает на меня глаза – он просит прощения у меня и у моего брата.
– Я склонился над его трепещущим телом. «Прости, прости, – повторял я. – У меня не было выбора. Ты не оставил мне выбора!»
Теперь я едва слышу Томаса, а он все говорит:
– Искорка понимания вспыхнула в глазах вашего брата. А с ней и страдание, нечто большее, чем физическая боль, – предсмертное прозрение. Потом отвращение. Разочарование. «Теперь я знаю почему», – прошептал он. Можно было не спрашивать, я и так понимал, что он говорит о нашем поцелуе. «Нет, то было искренне! – хотел прокричать я. – То было прощание – проститься с тобой иначе я не мог. Искренне, клянусь». Но сказал другое: «Зачем ты поссорился с Республикой? Я тебя сто раз предупреждал. Перейдешь Республике дорогу, и она тебя уничтожит. Я предупреждал! Но ты не хотел слушать!» Но ваш брат покачал головой. Его глаза словно говорили: тебе этого никогда не понять. Из его рта потекла струйка крови, он еще сильнее сжал мое запястье. «Не трогай Джун, – сказал он. – Она ничего не знает». Потом его глаза загорелись огнем страха и ярости. «Не трогай ее! Обещай!» И я заверил его: «Я буду защищать ее. Не знаю как, но буду стараться. Обещаю».
Свет в глазах Метиаса погас, пальцы ослабли. Он смотрел на меня, пока оставались силы, а потом я понял: он умер. «Шевелись. Уноси ноги», – говорил я себе, но оставался над телом Метиаса. В голове не было никаких мыслей. Его неожиданный уход поразил меня. Метиас умер. Метиас никогда не вернется. И виноват в его гибели я. Нет. Да здравствует Республика! Только она имеет значение, говорил я себе, да, да, только она. То самое – что уж там происходило между нами – было не по-настоящему, у нас все равно ничего бы не получилось. Во всяком случае, пока Метиас оставался надо мной капитаном. Пока оставался преступником, работающим против моей страны. Все к лучшему. Да, к лучшему.
Тут я услышал крики солдат. Собрался. Отер глаза. Я должен жить дальше. Я выполнил приказ. Остался верен Республике. Включился некий инстинкт выживания. Все вокруг затуманилось, будто дымка окутала мою жизнь. Хорошо. Мне было необходимо это странное спокойствие, поглотившее все мои мучения. Я аккуратно уложил свое горе в сердце, словно ничего не случилось, и, когда подбежали первые солдаты, вызвал коммандера Джеймсон. Даже не пришлось ничего ей говорить. Мое молчание сказало все. «Сообщите малютке Айпэрис, когда будет время, – сказала она. – Хорошая работа, капитан». Я не ответил.
Томас замолкает, сцена перед моим мысленным взором развеивается. Я снова в тюрьме, в одиночке, по моим щекам льются слезы, сердце истекает кровью, словно мне, а не моему брату вонзили нож в грудь.
Томас пустыми глазами смотрит на пол между нами.
– Я любил его, Джун, – говорит он секунду спустя. – Искренне любил. Все, что я сделал как солдат, все мои труды и тренировки имели одну цель: произвести впечатление на Метиаса.
Он наконец дает волю чувствам, и я вдруг понимаю истинную глубину его терзаний. Голос Томаса ужесточается, словно он пытается убедить себя в правоте собственных слов:
– Я отвечаю перед Республикой: Метиас сам сделал меня таким преданным солдатом. Даже он это понял.
Удивительно, но мое сердце болит за Томаса. Он ведь мог бы помочь Метиасу бежать. Мог бы сделать что-нибудь. Хоть что-нибудь. Мог бы попытаться. Но даже сейчас Томас остается прежним. Он никогда не изменится и никогда, никогда не узнает, каким был Метиас на самом деле.
Теперь я понимаю истинную причину его встречи со мной. Он хотел искренне во всем признаться. Как и во время нашего разговора после моего ареста, Томас отчаянно ищет прощения, ищет хоть какого-нибудь, пусть даже крошечного оправдания своему поступку. Он хочет верить, будто убийство Метиаса было оправданно. Он ждет моего сочувствия. Надеется обрести душевный покой перед смертью.
Но он попусту теряет время. Я не могу дать ему душевного спокойствия даже в его последний день. Есть вещи, которые прощать нельзя.
– Мне жаль вас, – говорю я. – Вы так слабы.
Томас сжимает губы. Он все еще пытается найти себе оправдание.
– Я мог бы избрать путь, которым пошел Дэй. Стать преступником. Но избрал другой. И вы знаете, что я все делал верно. За это Метиас и любил меня. Он меня уважал. Я следовал правилам, подчинялся законам, я пробивался наверх с самого низа. – Он подается ко мне, в его глазах плещется отчаяние. – Я давал присягу, Джун. Я все еще связан присягой. Я умру с честью, пожертвовав всем – всем! – ради моей страны. Но легендой считают Дэя, а я приговорен к казни.
В голосе Томаса слышатся боль и душевные терзания: он полагает, что с ним обходятся несправедливо.
– Это бессмыслица! – восклицает Томас.
Я встаю. Охранники снаружи подходят к двери камеры.
– Вы ошибаетесь, – печально говорю я. – Смысл очевиден.
