есть народ кругового обзора, без зада и переда. Национальное государство зависит от неизвестного, от того, что у него за спиной. Что неизвестно? Предел деления. Деление бесконечно. Предел останавливает произвол деления, то есть самоопределения. Но этот предел – не нация, а империя. За спиной национального государства дышит империя. Это дыхание проявляется в требовании ограничить национальный суверенитет и право на самоопределение. Вот этого-то предела и не заметили евразийцы. Они хотели, как большевики, каждой нации дать государство. И дали. Но русские остались без государства. На них не хватило государства. И тогда евразийцы выдвинули идею, чудовищную по силе разрыва имперской природы человека, – создать государство для русского народа.
Русские стали сепаратистами. Этот сепаратизм создан людьми без царя в голове.
Время перестало славянофильствовать. Оно теперь евразийствует. Евразия создана для империи. 10.2. Провинция Евразийцы – не.провинциалы. Они – под-данные идеи, а идея, коли она есть, то есть как мировое событие.
Провинциальны в простоте своей наивности славянофилы. Ах, братья-славяне! Будем вместе. Эта мысль могла зародиться только в уюте барского дома, в шепоте традиций. Это даже не мысль, а тишина оседлости. Почему? Потому что в ней однородное стремится к однородному и становится усвоенным однородным. А это признак гиперполноты пустого, ро-рождающего шорохи. Где живут шорохи мысли? В удалении от центра, в провинции или, что то же самое, в пустоте удвоенной полноты, которая исчерпывает провинциальный гений славянофилов. Например, А. Хомякова, не любимого Соловьевыми, отцом и сыном. За что нелюбовь?' За шорохи. За полагание того, что есть, чем-то большим, чем оно есть. Для Хомякова самое интересное в мысли – не мысль, а помысливший 'мысль, его лицо. Хомяков идет не к словам, а к источнику слов. Но так ходят провинциалы.
История – не провинциалка. Она та,к не ходит. История маргиналка. Она движется по меже промежуточности. Это заметил К. Леонтьев и решил свернуть с дороги промежутков. Ах, Азия! Будем азиатами. Мы им, неазиатам, покажем. Леонтьев – эпатирующий провинциал. Он эпатировал, Россия сворачивала с дороги и показывала межумочность своего ума. Евразийцы хотят вернуть Россию к себе самой. Вернуть куда? В разъединительный синтез русской маргинальности. Евразийцы – мастера раннего постмодерна. Для них русское никогда не было русским. Оно всегда было татаро-славянским. Государство у русских – не просто государство, а многогосударственное государство. Евразийцы не переносят тождество банального.
Оно вызывает у них отвращение. Евразия любит синтез различного. Поэтому в евразийской России живет не народ, а многонародный народ в его симфоническом единстве. Не Москва – столица России, а Киево-Сарай. У русских никогда не было культуры как культуры. Но у нас была церковь. Православная церковь и есть русская культура. Вера евразийских 'маргиналов – православная культура, то есть языческое христианство. Их собственность – частно-государственная. Корни евразийцев не в океане, как у европейцев, и не в континенте, как у азиатов, а в двуличии океана-континента.
Азия есть Азия. Европа – это Европа. Все это банально в своей определенности. А вот сдвиг в определенности, смещение границ, потеря идентификации эпатирует сумеречной новизной. Евразия – не Азия и не Европа. Евразия – это юбка-брюки, маргинальное понятие. Это месторазвитие, в котором нет границ между Европой и Азией, местом и развитием. Евразийцы – конструкторы деконструктивных понятий.
Положение полагающих сверх положенного провинциально, то есть провинция – это место, в котором сущее перерастает существующее? Только в провинции слово перестает быть словом и означает нечто большее, чем просто слово. Пока существует такая означенность, будет существовать и провинция. Провинциальная означенность уводит вещи за пределы вещей к их вещему центру. В провинции экзистируют не люди, а вещи.
Евразийцы – маргиналы, то есть люди второго первого плана истории. Они не отражают, они создают реальность из ничего в промежутках всякого что. Провинция переполнена бытом, недвусмысленность которого парализует смысл жизни всякого непровинциала. В бытовой оседлости провинциала можно вытерпеть нестерпимое, если все в ней принимать за чистую монету. Простые мысли и твердые верования отли-чают провннцизлз от дсцентрированного центра. Маргинальное евразийство – центр децентрирования. Мир в нем депро-винциализируется. Теперь центр – везде, и нет в мире места для наивных с их прямым взглядом на историю. У евразийцев свой взгляд на историю. Это взгляд, которым смотрят люди без царя в голове. Кто без царя?
Маргиналы. Провинция – это глубина. Маргиналы – окраина промежутков; поверхность провинции. 10.3. «Кочевники» вышли из кавычек О существовании «кочевников» я узнал, читая П. Сувчин-ского. Вообще-то, о кочевниках я знал и раньше, но вот о том, что они перекочевали через кавычки, я узнал от евразийцев. В частности, от Флоровского, в тексте которого кочевники встречаются уже не в кавычках, а вполне натуралистически, как то, что вывалилось за пределы смыслов буквенного письма.
Кавычки – это пространство преобразований всякого смысла. Преобразованные смыслы оестествляются и гуляют на воде. Пока они гуляют, кавычки стоят пустыми, так, как показано в скобках («»). Кавычки стоят, а туранское кочевье идет. Идет без кавычек и без переноса смысла. Напрямик.
По всей России опять, как семьсот лет назад, запахло жженым кизяком, конским потом и верблюжьей шерстью. Дым, наверное, от костров, закрывает небо.
Что здесь стоит взять в кавычки, если стоит? И стоит ли? Вот в чем вопрос, если, конечно, это вопрос. А то, что это вопрос, на котором сломалась вся современная философия, не вызывает сомнения. Хотя это-то и сомнительно. Ведь ясно же, что никто кизяки не жжет. Жгут глаза. Даже кочевники. Что кони не скачут, а значит и не потеют. Их, может быть мирно везут на скотобойню. В конце концов, есть еще и дезодоранты!
Почему же Флоровского преследуют запахи? А то, что они его преследуют, видно из текста, который я процитировал. Хотя это, видимо, и не всем видно, потому что я не поставил цитату в кавычки. Ведь если бы я их поставил, то получилось бы так, что запахи преследуют только Флоровского. Но это не так. Они преследуют и меня. Я не парфюмер, но обонянию доверяю больше, чем логике. Немногие обладают обонянием Флоровского, почувствовавшего приближение орды кочевников, которые, может быть, вообще не приближаются. Потому что ближе уже некуда: кочевяики – это мы. Но это лояятно пока лишь обонятельно, а не ноуменально, то есть это настолько далеко от нас, что дальше некуда. Кочевники как- будто бы даже и не существуют. Не могу же я себя взять в кавычки. Ведь я не самоед, а закавыченные люди – не кочевники.
Взять в кавычки – это то же самое, что обуздать. Кого? Себя, если не удастся обуздать другого. Кавычки – это куль: тура письма. А она покоится на условности сказанного. Все, что сказано – условно. В том числе- и вышесказанное.
Но не брать в кавычки – значит кого-то скрыто цитировать, выдавать чужое за свое.
Цитата – это ведь не просто признак непрерывно возобновляемой письменной культуры. Нечто, делающее в нас себя. Письмо приземляет и связывает. Для того чтобы написать, нужно по крайней мере сесть за стол. Или остановиться, если ты кочевник. На скаку ведь не напишешь. Письмо и есть то седло, которым оседлал.себя человек. Каждый текст – цитата. Цитатами создается автор. Авторами – биография.
Имя – это уже некоторая биография.
Но эпоха гениев закончилась. Ведь гений – это цитата, которую все цитируют, но сама она цитирует только себя. Или делает вид, что цитирует себя. И вот запасы самоцитирования, как запасы нефти, иссякли. Наступила кочевая эпоха массового творчества, многократного повторения неповторимого. Ноуменальный ряд ума соскользнул в визуальный, зрительный – в обонятельный. Есть в технике письма некоторая сверхумность, то, что можно только видеть. Например, точки и кавычки.
Зрительный ряд преобладает в коллективном менталитете самостирающейся мысли.
Результаты массового творчества я предлагаю записывать в системе запахов, а декодировать – обонянием. Возможно, я не прав. Я всегда не прав, но в этой неправоте – правда. Все мы вышли из кавычек. В том числе – и анонсисты, которым я посветил на этой евразийской тропе. 10.4. Новые дикие, или пролетанты Дикие – это кочевники, а кочевниками я, вслед за евразийцами, называю тех, кто осознает себя бездомными в доме бытия. Бездомность диких очевидна для оседлых. Дикие – это прежде всего пролетанты, то есть нынешних времен «татары и монголы».
