Потом Ива научилась выговаривать звук «р». Звучно, раскатисто: «Р-р-р!»
А жучки перестали впускать ее в себя.
Произошло это ближе к осени, вскоре после того, как она познакомилась с бабой Любой. Ту пригласили изгнать папину хворь. Баба Люба хворь изгнала, пристально посмотрела в любопытные глазенки крутящейся рядом Ивы и долго-долго разговаривала потом с мамой.
Как ни странно, Ива на жучков не обиделась.
Ей казалось, произошло это не случайно. Ей казалось, так будет продолжаться недолго. Случайно и долго – это не о ней. И раз перестали впускать в себя жучки – знать, начнут люди. Она была уверена в том, как в завтра. Ведь завтра не может не наступить. Сварог установил в подлунной порядок, согласно которому за ныне присно наступает завтра. То есть, в тогдашнее время ее мысли, вестимо, не выражались подобными словами. Слова пришли позже, когда она подросла и познакомилась с ними. А в ту пору ей просто было известно, что завтра приходит всегда. И раз жучков не стало, кто-то их выгнал. Ну а выгоняют жучков обычно люди – как мама однова тараканов с кухни. Люди выгоняют жучков и занимают их место.
Наверное, все равно будет интересно! Жаль лишь, летать больше не придется. Ведь люди-то не летают. Разве токмо колдуны!.. Но колдуны в себя не впустят – в этом Ива была столь же уверена, как в том, что непременно наступит завтра.
Она и сама не ведала природы своей уверенности.
Все люди должны пить и есть. А колдуны не должны впускать в себя. Никого. Так решили боги.
Люди же впускать должны. Иначе – когда они заболеют – их не вылечат. Когда баба Люба лечит, ее в себя впускают. И меня впустят!..
Однако Иву люди в себя впускать не спешили. Впрочем, это недолго беспокоило девочку – ведь в жизни так много других интересных занятий.
К примеру, кроить с мамой к празднику новое платье. Или с папой подшивать старые валенки, толстыми нитками, которые называются «дратва». И за это не посадят в чулан, наоборот, похвалят!..
Она почти забыла божьих коровок. А мама перестала говорить, что дочку надо отвести к чародею.
Но однажды ввечеру…
Мама пришла поцеловать ее перед сном. Коснулась губами дочкиного лба.
Ива привычно обхватила маму за шею. И счастливо зажмурилась.
Изумрудный туман затопил комнату, и девочка не сразу поняла, что ее глаза все еще закрыты. В груди резануло острым – как в тот раз, когда, учась чистить картошку, она порезала перст на шуйце. А потом…
Пламя обрушилось на Иву со всех сторон.
Она спала-спала, ни с того ни с сего проснулась, а вокруг – рыжий огонь! И тут же – боль, неотвратимая, мучительная, последняя в жизни.
Ива вдруг поняла, что маме не понравится, буде она закричит. И терпела до последнего. Хотя и металась из стороны в сторону, в смертном страхе вопя от боли, не узнавая своего голоса. Металась с воплями – и молча лежала, прижимаясь похолодевшим лбом к горячим маминым губам.
Рядом кто-то заверещал, возникла из ничего охваченная пламенем фигура, повалилась на землю и задергалась, скрючиваясь и потрескивая, будто сучья в костре.
Этого Ива уже не выдержала – завопила.
Мама сначала перепугалась. Отшатнулась:
– Ивушка, что с вами? Где болит? Где?
И тут же боль прошла, аки ее порождали именно мамины губы.
Ива мотнула головой, замолкла.
А мама, удостоверившись через некоторое время, что с дочкой все в порядке, рассердилась и поколотила ее. Не привычную порцию: шлеп, шлеп, шлеп по заднице – больно и жестоко. Как однова папа, пришедший домой пьяным. «Нарисовался, голубок, – сказала тогда мама. – Поганой тряпкой не стереть!..»
Скрипнула дверь – папа прибежал выручать дочку из острых материнских когтей. И выручил. Но когда, утешив родимое дитятко и утерев сопли, он спросил шепотом: «Ну а мне, дочушка, вы поведаете, что случилось?» – та промолчала. Не могла она сказать, что охваченная пламенем верещавшая фигура показалась ей похожей на папу.
На следующий вечер мама снова пришла поцеловать дочку.
И вчерашнее повторилось.
Едва мамины губы коснулись Ивиного чела, снова запылал вокруг жуткий рыжий огонь, вновь заверещал рядом и засучил ногами некто, так похожий на папу.
Правда, ныне мама не поколотила Иву. И вопросов не задала. Так что выручать папе на этот раз было некого.
Впредь мамины поцелуи дочке не предназначались. Папу же они только радовали.
Впрочем, до корочуна, когда солнце поворачивает на межень, а зима на мороз, оставалось всего три недели. В праздничный вечер на столе был тушеный в большом горшке (мама едва ухват удержала!) каплун с овощами.
