нашли, так это уметь надо – можно так опоить, что никто не подкопается! Знаешь, какая грызня идет за должности? Нет? Ты же майор! Должен знать!
– Я боевой офицер! – не сдержавшись, буркнул Зимин и тут же убавил голос. – И не о людях ты жалеешь, которых застрелил, а о том, что здесь оказался! О том, что жирное место потерял! Бабло рубить не можешь!
– Как будто ты никогда бабло не рубил! В горячих точках бывал, так? Бывал, уверен! Хоть ты и молчишь. И я бывал. Что, по карманам у духов не шарил? Баблишко не собирал? То-то же. Так что засунь язык себе…
Зимин не успел ответить как следует. Сознание его помутилось, и майор на какое-то время выключился из реальности. Ощущение было таким, будто его засунули под воду, где он не мог дышать. Или выбросили в открытый космос, прямо к звездам. Мир закружился, завертелся, затошнило, но… извергнуть содержимое желудка Зимин не успел. Все кончилось так же неожиданно, как и началось. Он снова лежал на своих нарах и смотрел в потолок, вот только… да! Да! Лампа на потолке не горела!
– Что это было?! – Хриплый шепот соседа по камере вернул к реальности, и Зимин сел, спустив ноги с кровати. Голова слегка кружилась, но быстро пришла в норму – за три года заключения тренированный организм не успел растратить свою крепость. Тем более что при первой же возможности Зимин занимался упражнениями – отжимался, приседал, делал специальные упражнения на растяжку и силу. Сосед над ним вначале смеялся, мол, для чего делаешь? Все равно все тут сдохнем! Но потом тоже стал заниматься, повторяя то, что делал Зимин.
Впрочем, судя по рассказам полковника, который был словоохотливым парнем чуть старше Зимина, он был хорошим опером, которого не возьмешь голыми руками. Зимин в общем-то ему верил – слышал немного об этой истории и хотя недолюбливал ментов, признавал, что без них все было бы гораздо хуже. Какой-никакой они порядок все-таки наводят. А что до взяток… святых, как показывает опыт, в этом мире больше нет. По крайней мере, Зимин таких не встречал. Даже глядя в зеркало.
– Глянь! А на улице-то день! – снова прошептал полковник, показывая пальцам на прикрытую решеткой амбразуру окна. – Светится! А лампа не горит! А только что ночь была! Что же такое случилось, а?
Где-то далеко послышались голоса, по коридору затопали ноги, и сокамерники насторожились, готовые броситься к «кормушке» и подставить руки. Замешкаешься – так отходят дубинкой, что неделю без стона ни сесть, ни лечь не сможешь. Проверено!
Но нет – прошли мимо, не загремела ни одна дверь. Никого не вывели, ни к кому не вошли. На этом этаже было камер пятьдесят, не меньше, и выше около пятидесяти. Это ему рассказал полковник – он знал зону особого режима по службе и представлял, как она выглядит. И знал, кто тут содержится.
По словам полковника выходило, что здесь доживают свои дни примерно полторы сотни «особистов» – тех, кто осужден на пожизненный срок. Их обслуживают пятьдесят человек заключенных из числа обычных, не «особистов». Человек тридцать охраны – на стенах и дежурные надзиратели по блокам. Из них больше половины – женщины.
Зимин тогда удивился – почему женщины? Тюрьма – и женщины-охранницы? Полковник «успокоил» – стреляют они не хуже, а то и получше мужчин. Не пьют, добросовестные – дорожат своей работой. А что такого? Где ты еще получишь такую зарплату в глухой тайге, когда до ближайшего, самого маленького городка пятьдесят километров условной дороги?
В основном это жены, дочери и сестры надзирателей, которые служат тут же, на зоне. В общем – обольщаться не надо. Пойдешь в побег – пристрелят и не спросят, как тебя звали. К заключенным, по понятным причинам, их не подпускают, они на вышках сидят, да по стене ходят. Но службу несут с душой.
Впрочем, Зимину было все равно, кто именно его охраняет. Он автоматически уже давно прикинул – можно ли уйти из этой тюрьмы в побег? И сделал вывод – нет, невозможно. Остается лишь ждать. Чего? Или смерти, или помилования, или когда вытащит Контора. И только так.
Странности продолжились. Завтрак им не принесли. Не принесли и обед. Более того, как оказалось – в системе нет воды, а потому попить, если захочется, – нечего. Только из бачка унитаза. Пока не страшно, но…
Электричества не было, лампочка так и не загорелась, и когда наступил вечер – в камеру спустилась тьма – непроглядная, густая, как вакса. Так-то оно вроде и хорошо – после трех лет света, проникавшего и через закрытые веки, не оставлявшего ни малейшей возможности забыть, что ты в тюрьме, и процентов на девяносто – навсегда. Только через двадцать пять лет отсидки заключенный может подать прошение на помилование. Если доживет, конечно. А там уже – как власть решит. Большинству точно откажут, и правильно.
Свет не выключался потому, что администрация должна была контролировать – что творится с заключенным. Если ты осужден на пожизненное, так сиди и медленно подыхай. И не делай попыток покончить с собой. Никто не позволит тебе вот так просто взять и подохнуть! «Наказание преступлению должно быть подобно».
Наблюдение за небом из окна камеры ничего не добавило к пониманию ситуации. Небо, солнце, облака, птицы в вышине – ничего нового. Ощущение было таким, что за стенами тюрьмы произошла какая-то техногенная катастрофа, возможно, ядерная война. И теперь заключенные предоставлены сами себе. О них просто забыли, как забывают о ненужных вещах. В самом деле, случись ядерная война, извержение вулкана или падение астероида – кто вспомнит о каких-то там заключенных, которых нужно зачем-то спасать? В прежнее время всех этих маньяков давно бы уже поставили к стенке. Или как там расстреливали? В затылок, в треугольник?
Ведут по коридору, и сзади – бах! И нет маньяка. Нет убийцы. Пожизненное заключение в России возникло после проникновения в нее либеральных
