идей, мол, какой бы ни был преступник – а он должен жить. Зимин, само собой, с этим не был согласен, но… все-таки хорошо, что смертную казнь отменили. Какая-никакая надежда, а есть.
Он как-то задумался, а если бы смертная казнь все-таки существовала? Совершил бы он то, что совершил? И пришел к выводу – да. Если бы была возможность изменить прошлое, он сделал бы все так же, как и тогда. Есть люди, которые не заслуживают жизни, в этом майор Зимин был уверен на сто процентов, и ничто не могло поколебать его уверенность.
– Как думаешь, что случилось? – по привычке шепотом спросил сосед по камере, когда они с Зиминым лежали на шконках в полной темноте. – Может это быть война?
– Все может быть. Только не о том думать надо.
– А что думать-то? Кто кого сожрет? Я тебя есть не буду! Не смогу. А ты меня?
– Что у тебя за фантазии? Думай, как отсюда выбраться, если нас забыли!
– Можно превратиться в облачко и улететь. Как же еще-то? Стальные двери, стальной засов, стальной амбарный замок – это тебе не пиндосские камеры, запирающиеся электроникой! Это старая добрая тюрьма, и хрен отсюда выберешься! Нет, братец, думать нужно о том, как дотянуть до тех пор, пока нас отсюда не вытащат! Или пока не накормят. Кстати, ты заметил – воздух другой? И жарко стало. Пахнет степью, а не озером! А мы ведь посреди озера!
В самом деле – Зимин заметил, что вместо обычного холода, вместо ледяного ветра, влетающего через маленькую форточку (их ввели, эти форточки, в двухтысячных годах – тоже дань либерализации), теперь воздух за стенами дышит зноем. Ощущение такое, будто климат сменился или же тюрьму перенесли в экваториальные широты.
Странно, все странно. Но утро вечера мудренее, и потому Зимин шикнул на полковника, заставил себя уснуть, усилием воли подавив мысли о еде и панические мысли, попытавшиеся пробиться в тренированный мозг.
Зимин к сорока годам стал фаталистом – чему быть, того не миновать, но умереть от голода, думая о том, что сосед может попытаться его убить и потом сожрать, это было уж слишком. То, что бывший мент попытается, – Зимин в этом не сомневался. Люди никогда не отличались стойкостью и тем более святостью. Сожрать себе подобного в прямом и переносном смысле готов любой, попавший в такие условия, которые заставят его это сделать. Ну… почти любой. Осужденный на пожизненное – точно. Продлить свою жизнь на неделю, на месяц за счет сокамерника – ни один из соседей Зимина не задумается ни на секунду, стоит ли это делать. Полковник не исключение.
И тогда встает вопрос – а он, Зимин? Сможет убить сокамерника ради того, чтобы продлить эту самую жизнь? Его жизнь, майора Зимина?
Думал недолго. Жрать полковника не станет, лучше сдохнет с голода, а скорее всего – от жажды, потому что воды в бачке унитаза осталось не так уж и много. Так что вопрос о каннибализме отпадает. А насчет убийства соседа – возможно, что это придется сделать. Если тот попытается напасть. Люди впадают в безумие от недостатка воды и пищи, и неизвестно, как себя поведет бывший опер, не особо отягощенный моральными принципами. Вернее – почти наверняка известно.
Утро началось с грохота.
Бам! Бам! Бам!
Судя по звукам – пинали ногами в двери камер.
Бам! Бам! Бам!
Перед катаклизмом, если бы кто-то посмел ТАК себя вести (из числа заключенных, разумеется) – как минимум неделя в ШИЗО, плюс синяки и отбитые внутренности.
Здесь не церемонятся. Актируют и в могилу. «Сердечный приступ».
Но сейчас в двери камер били десятки ног. Десятки! И если охрана на месте – скоро последует жестокая расправа.
– Слышишь? – зачем-то спросил полковник, хотя не услышать все это было невозможно. – Может, и мы постучим?
– Башкой? – скривился Зимин. – Толку-то? Пусть себе стучат. Наши ноги будут целее.
Он встал со шконки, выглянул в утреннее небо. Голубой небосклон, птички в небесах – хорошо! Невольно вздохнул, вспомнив, как тяжко было в первые месяцы заключения. Труднее всего даже не то, что здесь фактически ты на положении раба, вынужденного делать все, что прикажет хозяин. Выполняй, что положено, четко, без промедления – и живи, насколько тебя хватит. Военному не привыкать.
Труднее всего была скука – если можно ее так назвать. Зимин всегда был человеком действия, а того, что ему пришлось перенести в своей судьбе, хватило бы на несколько самых бурных жизней. И вот теперь – четыре стены, надоевший сокамерник, разговоры ни о чем, старые газеты, книги из библиотеки тюрьмы – затертые, пахнущие хлоркой, и больше ничего. Совсем ничего! Дни, месяцы, годы – ничего! И так до конца жизни…
Зимин все свободное от чтения время посвящал тренировкам – растяжкам, отжиманиям, подтягиваниям и «бою с тенью», вначале думал, что Контора его скоро вытащит, хотел быть в форме, но потом понял, что никто, кроме Нюськи, о нем не помнит, никому майор Зимин не нужен, и занимался просто для того, чтобы убить время.
Время, которого в жизни ему никогда не хватало. Вечно спешил, бежал – по джунглям, по пустыне, по городским улицам, мчался, не обращая
