Ночная жажда

Облаченные в белое люди в комнате начали раскачиваться в такт с мелодией.

Эгги почувствовал во рту отколовшийся кусок зуба и проглотил его.

Он увидел тело в профиль: это был гигантский слизняк из человеческой плоти. Теперь он заметил руки – по крайней мере, правую. Она представляла собой наслоение жира, на фоне которого трудно было разобрать, где кисть, а где плечо…

– Venez а moi, mon amoureux[54], – проговорил глубокий, звучный голос, в котором явственно слышались эротические нотки.

Голос исходил от груды плоти на повозке…

Эгги переместил взгляд левее, мимо вздутого живота и слоновьей груди. Он разглядел голову и понял, что это и есть Мамочка, на которую Хиллари привела его посмотреть.

Эгги Джеймс застонал.

Хиллари тут же щелкнула его по уху. Больно. Жгучая боль вновь помогла ему сохранить хотя бы некоторое подобие здравомыслия.

Ее голова… О боже праведный, ее голова пребывала в какой-то коробке – из металла, кожи и дерева, – прикрепленной к повозке. У нее было такое патологическое ожирение, что без этого приспособления она могла просто погибнуть от удушья. На испещренной морщинами голове виднелось несколько каштановых прядей волос.

– Venez а moi, mon amoureux, – снова сказала Мамочка.

Ее белую кожу осветил свет сотни свечей. Кожа была не бледной, а именно белой, как у личинки, выкопанной из земли – личинки, которая никогда не знала солнечного тепла…

Казалось, внутри ее раздутого живота что-то светится. Эгги вдруг понял, что может видеть сквозь этот живот, через полупрозрачную кожу и сплетение вен, подсвеченных мерцающими огоньками свечей с противоположной стороны.

Он видел, как в этом огромном животе что-то задвигалось. И не одно… Несколько живых комочков…

Зародыши.

Сколько их, с десяток? Два десятка? Некоторые из них дергались, но большинство вообще не двигалось; это были неподвижные черные точки внутри жуткого мясистого шара.

К тележке с подростком подошел один из людей в белом. Он качнул ее, затем подкатил к ногам Мамочки.

Подросток закричал.

– Mon cheri[55], – сказала Мамочка.

К ее ногам скатился ребенок. Эгги почувствовал, как к горлу подступила желчь. Он вынудил себя проглотить ее, иначе она могла выплеснуться вниз. Ребенок не шевелился. Его коричневая кожа резко контрастировала с серовато-белой плотью матери. Человек в маске бросился к повозке, вытащил плод из-под ног размером с могучие деревья.

Крик белокурого подростка сменился на частые стоны и мычания – он просил, умолял о чем-то, но без языка его мольбы превращались в нечленораздельную мешанину. Человек в маске взял тряпку и запихал ее в рот мальчику…

Потом он снял с него штаны и, наклонив тележку, вкатил ее между ног Мамочки.

Эгги почувствовала на своей шее руку Хиллари. Сильную руку, готовую перебить ему позвонки, если он только пикнет. Он хорошо все понял…

– Ты еще ничего не видел, а когда увидишь, держи свой гребаный рот на замке…

– А теперь, – прошипела Хиллари, – Мари Латрейль возьмет себе мужа.

Облаченные в белое люди завыли еще громче, а клавесин заиграл быстрее.

Голова Мамочки затряслась в коробке.

– Mon cheri, – проговорила она.

Ее короткие ноги вытянулись, обхватили тележку и притянули мальчика. Его со всех сторон обволокло жиром; казалось, что он оказался по пояс в свернувшемся молоке…

Мальчик с вырезанным языком задергался, но он был крепко привязан к тележке… Все его усилия были тщетны.

– Mon cheri! Mon cheri!

Рука Хиллари сдавила шею Эгги. Она наклонилась, с силой толкнув его вперед. Эгги откинулся назад, машинально ухватившись за ее платье.

Хиллари ослабила хватку, но до конца не отпустила.

– Сегодня вечером к ней явится король, – прошептала она. – Мы будем спасены.

Ноги Мамочки дергались много раз, подтягивая мальчика. Жуткая масса жира покачивалась.

Запах. Тот самый запах, который ранее так возбудил Эгги, теперь ощущался по-другому, он заполнил всю комнату, заполнил всю его голову.