понять, подумал он. Где тебе понять, как неделями, месяцами с отчаянием бьешься в глухую стену, исписываешь горы бумаги, исхаживаешь десятки километров по кабинету или по пустыне, и кажется, что решения нет и что ты безмозглый слепой червяк, и ты уже не веришь, что так было неоднократно, а потом наступает этот чудесный миг, когда открываешь наконец калитку в стене, и еще одна глухая стена позади, и ты снова бог, и Вселенная снова у тебя на ладони. Впрочем, это даже не нужно понимать. Это нужно чувствовать. Он сказал:
– Они тоже хотят прожить жизнь так, как им хочется. Но вам хочется разного.
Она резко возразила:
– А что, если права я?
– Нет. – Дауге помотал головой. – Правы они. Они не задают вопроса: зачем.
– А может быть, они просто не могут широко мыслить?
Дауге усмехнулся. «Что ты знаешь о широте мысли?» – подумал он.
– Ты пьешь холодную воду в жаркий день, – сказал он терпеливо. – И ты не спрашиваешь – зачем? Ты просто пьешь, и тебе хорошо…
Она прервала его:
– Да, мне хорошо. Вот и дайте мне пить мою холодную воду, а они пусть пьют свою!
– Пусть, – спокойно согласился Дауге. Он с удивлением и радостью чувствовал, как уходит куда-то противная гнетущая тоска. – Мы ведь не об этом говорили. Тебя интересует, кто прав. Так вот. Человек – это уже не животное. Природа дала ему разум. Разум этот неизбежно должен развиваться. А ты гасишь в себе разум. Искусственно гасишь. Ты всю жизнь посвятила этому. И есть еще очень много людей на Планете, которые гасят свой разум. Они называются мещанами.
– Спасибо.
– Я не хотел тебя обидеть, – сказал Дауге. – Но мне показалось, что ты хочешь обидеть нас. Широта взглядов… Какая у вас может быть широта взглядов?
Она допила свой бокал.
– Ты очень красиво говоришь сегодня, – заметила она, недобро усмехаясь, – все так мило объясняешь. Тогда будь добр, объясни мне, пожалуйста, еще одну вещь. Всю жизнь ты работал. Всю жизнь ты развивал свой разум, перешагивал через простые мирские удовольствия.
– Я никогда не перешагивал через мирские удовольствия, – сказал Дауге. – Я даже был изрядным шалопаем.
– Не будем спорить, – сказала она. – С моей точки зрения, ты перешагивал. А я всю жизнь гасила разум. Я всю жизнь занималась тем, что лелеяла свои низменные инстинкты. И кто же из нас счастливее т е п е р ь?
– Конечно, я, – сказал Дауге.
Она откровенно оглядела его и засмеялась.
– Нет, – сказала она. – Я! В худшем случае мы оба одинаково несчастны. Бездарная кукушка – так меня, кажется, называет Володя? – или трудолюбивый муравей – конец один: старость, одиночество, пустота. Я ничего не приобрела, а ты все потерял. В чем же разница?
– Спроси у Гриши Быкова, – спокойно сказал Дауге.
– О, э т и! – Она пренебрежительно махнула рукой. – Я знаю, что скажут они. Нет, меня интересует, что скажешь ты! И не сейчас, когда солнце и люди вокруг, а ночью, когда бессонница, и твои осточертевшие талмуды, и ненужные камни с ненужных планет, и молчащий телефон, и ничего, ничего впереди.
– Да, это бывает, – сказал Дауге. – Это бывает со всеми.
Он вдруг представил себе все это – и молчащий телефон, и ничего впереди, – но только не талмуды и камни, а флаконы с косметикой, мертвый блеск золотых украшений и беспощадное зеркало. «Я свинья, – с раскаянием подумал он. – Самоуверенная и равнодушная свинья. Ведь она просит о помощи!»
– Ты разрешишь мне прийти к тебе сегодня? – сказал он.
– Нет. – Она поднялась. – У меня сегодня гости.
Дауге отодвинул нетронутый бокал и тоже поднялся. Она взяла его под руку, и они вышли в вестибюль. Дауге изо всех сил старался не хромать.
– Куда ты сейчас? – спросил он.
Она остановилась перед зеркалом и поправила волосы, которые совершенно не нужно было поправлять.
– Куда? – переспросила она. – Куда-нибудь. Ведь мне еще не пятьдесят и мой мир принадлежит пока мне.
Они спустились по белой лестнице на залитую солнцем площадь.
– Я мог бы тебя подвезти, – сказал Дауге.
– Спасибо, у меня своя машина.
Он неторопливо натянул шлем, проверил, не дует ли в уши, и застегнул плащ.
– Прощай, старичок, – сказала она.
