«А вот и Иуда, – усмехаюсь я, видя коренастую фигуру, одетую в защитный костюм, больше напоминающий скафандр. – Ишь, как вырядился, даже «кишки» натянул! Здоровье бережет!»
Осторожно перешагнув через крест, ко мне подходит «космонавт». Сквозь панорамное стекло на меня смотрят внимательные глаза. Шумно вдыхая и выдыхая, Колесников – этот прокурор, суд присяжных и палач в одном лице – произносит:
– Вы все знаете, в чем его вина! – его палец упирается мне в грудь. – Как ты мог предать своих товарищей, а?! Молчишь, – он разводит руками.
Волна ненависти ударяет в голову. Не помня себя от ярости, пытаюсь вырваться из рук чистильщиков. Хотя бы один шанс, и я сорву с него защитный костюм, вцеплюсь зубами в глотку. Выдавлю лживые глаза. Вырву поганый язык. Отомщу за отряд. Но нельзя. Договор сковывает меня по рукам и ногам. А главное – ради Машеньки и нашего ребенка я должен принять правила игры. Этой безумной игры со смертью. Успокаиваюсь.
Колесников продолжает:
– За измену суд постановил… – он выдерживает паузу, – Тень распять! – его голос тонет в одобрительных криках.
– Так ему и надо!
– Распни! Распни!
– Пусть он повисит и подумает, что на самом деле означают слова: «Возлюби ближнего своего».
«Что же, представление удалось», – шалые мысли проносятся в голове, как картинки в калейдоскопе.
– Держите его крепче!
Митяй со всей дури бьет мне ногой в живот.
Сгибаюсь пополам. Ни охнуть, ни вздохнуть. На плечо ложится тяжелая рука. Из мембраны переговорного устройства доносятся слова:
– Что, мля, дыхалка сбилась? Исправить?
Шагнув в сторону, Митяй ловко перехватывает «Грозу».
Замахивается.
– На! Жри!
Приклад впечатывается в скулу.
В глазах темнеет. Падаю в снег.
– Ты как, падла, живой еще? – доносится сквозь туман в голове.
– Сдохни… – мычу я.
Митяй наклоняется.
– Тебя бы «егозой» примотать, да костюмы жалко, порвем!
Он смотрит на Батю.
Тот, смерив меня взглядом, машет рукой.
– Начали!
– Быстрее, лоботрясы! – подгоняет Митяй. – Чего ждете? Не забудьте снять с него куртку, она ему без надобности.
Чистильщики снимают с меня наручники. Затем, содрав замаранную кровью куртку, швыряют меня на крест. Руки и ноги крепко накрепко приматывают веревкой к балке. Приставив к запястьям длинные гвозди, бойцы поднимают молотки.
– Сдохните, твари! – кричу я в черные небеса. – Сдохните все!..
Удар.
Захлебываюсь болью.
Еще удар.
Железо, пробивая плоть, скрежещет о кость. Мой вопль заглушается завыванием ветра и размеренным стуком.
Мысли путаются, в голове возникает образ Эльзы. Она что-то говорит, протягивая ко мне руку.
Тем временем окровавленные острия гвоздей выходят с противоположной стороны деревянного бруса. На концы креста закидывают веревки и начинают его поднимать. Я точно возношусь над бренной землей. Темные небеса все ближе.
Но некому будет снять тело, и я не воскресну три дня спустя, как тот – уже позабытый нами – сын Бога…
Комель входит в заранее выдолбленное углубление. Толчок отдается нестерпимой болью. Капли крови падают, застывая алыми брызгами на снегу.
В этот момент я слышу женский крик, доносящийся из чрева спуска в Убежище:
– Нет! Нет! Что вы делаете, только не по животу!
Пронзительный визг сменяется глухими ударами.
В моих глазах темнеет, кровь пульсирует в висках. Это же Машенька! Дергаюсь изо всех сил, еще и еще, словно пытаясь сойти с креста. Мышцы и сухожилия едва не рвутся от натуги. Тщетно. Теперь я понимаю, зачем мне намертво прикрутили руки к брусу.
– Сука! – ору я Колесникову. – Мы же договорились!
