Из русской части команды бодрствовал лишь один Батон. Сидя в своей палатке, он что-то негромким хриплым голосом напевал себе под нос и скоблил заросшую щеку армейским ножом. У ног Батона копошилась Чучундра.
– Что, хвостатая? Променяла нас с тобой Лерка, а? Променя-яла. Богу и ладану отдалась. Попу заморскому, хех. Экзотика, м-мать. Ну, ничего. Мы с тобой и так как-нибудь проживем, верно?
Устроившись рядом с его ботинком, мышка деловито чистила мордочку. Прервав бритье, Батон коротко приложился к початой пластиковой бутыли сивухи, которую нацедил из аппарата на камбузе втайне от поваров. Сотканный из водорослей и грибов, мутный приторно-кислый алкоголь привычным теплом растекался по телу. Успокаивал. Баюкал голову, укутывая мысли в теплую вату. Батон снова бухал, и Батону становилось нестерпимо хорошо. Отчаянно хотелось горланить. Душу рвать.
Охотник потихоньку в одиночестве добивал бутылку, не заботясь о том, где будет потом похмеляться. Если помногу цедить, поварята быстро просекут. Плевать. Да и растягивать не хотелось, пока вливалось хорошо.
Хотел ли он сам домой? Если бы Батона спросили, он не смог бы дать ответа. Где теперь у каждого из них была их мифическая Родина? Нет больше той великой страны. Пусть и разворованной. Пусть в чем-то неправильной. Лисица хитра, да шкуру ее купцам продают. Но страна все равно была своя…
А теперь и ее не стало. Теперь кругом была только пустота. Пустыня. Ничего больше.
Остались всего-навсего воспоминания. И призраки, являвшиеся во снах.
– Все мы просрали, бля, – посмотрев на Чучундру и ссутулившись, заключил охотник. – Сколько там лет Моисей шатался по пустыне – сорок? Видел бы он нашу старушку сейчас. Двадцать годков минуло, а сколько говна кругом. Проклятые мы с тобой, мышара, а? И чего нам не сиделось на жопах в нашей дыре? Ну, мир посмотрели. Себя показали. А толку…
Зверек молчал.
– Вот и я о том же.
Батон отпил еще.
Обожгло.
Посмотрел на бутылку. Дряни оставалось на пару глотков, с вязким осадком на донышке. Точечки какие-то плавали. Перемешивались. Ну, значит, и харэ.
Он кое-как доскреб щеку и убрал нож.
– Ладно, хвостатая, на боковую пора. Утро вечера мудренее. А ты иди, вынюхивай. К хозяйке давай. Ищет тебя небось… или дрыхнет уже давно.
Мышь еще немного посидела, пока охотник возился, укладываясь в палатке, а потом выбежала из тусклого и рассеянного света фонаря, коротко махнув хвостом.
«Грозный» продолжал свой путь, неуклонно следуя к юго-восточному побережью Балтийского моря.
Следующий день прошел без видимых изменений. Так миновали еще одни сутки. Потом еще одни.
Плыли.
Мигель прервал молитву, намотал четки на запястье и достал из сумки старый замусоленный блокнот, в который давно привык записывать свои мысли и наблюдения, – что-то вроде дневника. За последние годы воспоминаний было не так уж и много, равно как и знаменательных событий, разве что нападение пингвинов в двадцать втором и прибытие в Антарктику «Грозного» с последовавшей за этим трагической развязкой крестового похода балтийских моряков.
Но были и другие воспоминания, уносившие его в далекие годы юности, годы первых неопытных робких переживаний и чаяний. В те дни, когда он еще не был священником, а солдатом-миротворцем. И на его жизни темными пятнами лежали грехи.
