В Москве решение о переводе части производственных мощностей Германии восприняли неоднозначно. То есть Сталин и Куйбышев, которые, собственно, и явились инициаторами такого перемещения, разумеется, были «за»: Сталин – потому что прекрасно понимал невозможность осуществления принесенных Беловым идей и технических решений на существующем советском производстве, Куйбышев – потому что лучше всех остальных представлял слабость промышленно-экономической базы СССР. Их активно поддержали нарком внудел Киров, нарком обороны Ворошилов и, неожиданно, первый секретарь Закавказского крайкома ВКП(б), фактически руководивший ЗСФСР, Берия. Первые двое поддержали решение о размещении германских производств в Союзе ССР, просто полагая, что товарищу Сталину виднее. Впрочем, Ворошилов еще надеялся на то, что новые промышленные мощности позволят скорее довооружить и перевооружить РККА. Берия же рассчитывал на то, что часть производств попадет на Кавказ. Он вышел на заседание Совнаркома с готовыми выкладками о Чатаурском месторождении марганца, об электростанциях на Дзорагете, Риони, Раздане, нефтяных и газовых месторождениях, а потому настаивал, чтобы химические производства, особенно – новые, строились в ЗСФСР.
Поддержал перевод германских предприятий в СССР и нарком здравоохранения Семашко[205], вновь назначенный на эту должность в связи с арестом наркома Каминского[206]. Он считал, что использование новых, передовых технологий и подготовка соответствующего контингента профессионалов для их обслуживания позволят значительно сократить производственный травматизм и снизить процент профессиональных заболеваний.
Наркомы внутренней торговли и пищевой промышленности Вейцер и Микоян вместе с наркомом путей сообщения Кагановичем предпочли воздержаться, заняв позицию «примыкания к большинству». Они мотивировали свое решение тем, что их наркоматы не связаны напрямую с машиностроением и большой химией, так что сами они в этом не разбираются и сотрудников своих занимать несвойственными им делами не станут.
Против выступил нарком лесной промышленности Лобов[207]. Он сомневался в необходимости отвлечения сил от его леса, продажа которого приносила изрядный валютный куш. Семен Семенович упирал на то, что на валюту можно купить те же станки, даже те же заводы куда скорее, причем оборудование будет новое, а не бывшее в употреблении, как у немцев.
Сталин слушал его разглагольствования с каменным лицом, а Куйбышев морщился чуть ли не на каждом слове. Лобов представлял собой обычное явление новой советской бюрократии: безграмотный и амбициозный руководитель. Валериан Владимирович хорошо помнил, как «деятель» сперва, командуя ЧК Башкирии, чуть не довел башкир до мятежа, как потом развалил работу топливного управления и Нефтесиндиката СССР, как оказавшись с подачи троцкистов на должности председателя ВСНХ РСФСР, превратился в «свадебного генерала», чьи реплики даже не принимались в расчет. А наркомлес все разливался и разливался курским соловьем, рисуя великие перспективы лесоторговли…
– Лобов, у вас есть удивительная черта, – наконец не выдержал Куйбышев. – Вы с удивительным постоянством разваливаете любую работу, которую вам поручают. И в этом вы поразительно целеустремленны!
Семен Семенович осекся на полуслове, хотел было дать гневную отповедь, но Куйбышев начал с цифрами из знаменитой записной книжки излагать факты разложения Наркомата лесной промышленности. Речь его напоминала речь прокурора на суде, и все невольно притихли…
– Товарищ Куйбышев, – прервал Валериана Владимировича спокойный глуховатый голос Сталина. – Сейчас здесь решается другой вопрос, и не стоит переводить его обсуждение в рассмотрение недостатков наркомата товарища Лобова.
Куйбышев понятливо кивнул и сел на свое место. Следующим против выступал нарком внешней торговли Розенгольц [208].
– Такое решение может привести к эмбарго! – Аркадий Павлович вытер вспотевшее лицо надушенным платочком. – Мы и так только-только вышли на нормальную торговлю и вдруг – вот тебе! Ведь в этих предприятиях есть не только немецкие акции…
– В крайнем случае, мы сможем представить эти предприятия в качестве концессионных, – подал голос нарком по инделам Чичерин, только-только восстановленный в этой должности.
Он хорошо представлял себе проблемы, вызванные подобным решением, но вовсе не горел желанием снова оказаться на пенсии. Возвращенный к активной политической жизни волей Сталина, он старался лишний раз подтвердить правильность такого решения и тут же заявил, что выгоды от усиления промышленности очевидны. О том, что с другой стороны такое действие вызовет значительное осложнение внешнеполитического положения СССР, Георгий Васильевич разумно умолчал.
Против оказался и нарком водного транспорта Пахомов[209]. Он сообщил собравшимся, что для перевозки такого количества оборудования, станков и механизмов Советский флот просто не располагает соответствующим тоннажем.
– А кроме того, – говорил Николай Иванович, – такая нагрузка на Ленинградский порт невозможна! У нас не хватит ни разгрузочных механизмов, ни площадок хранения, ни пропускной способности подъездных путей.
– Товарищ Каганович? – негромко спросил Сталин, и Лазарь Моисеевич, подпрыгнув, словно игрушка на пружинке, вскочил. – Это так?
– Так, но не совсем, – быстро ответил Каганович. – Мой наркомат уже давно предлагал родственному наркомату водного транспорта принять на вооружение, так сказать, давно действующий у нас циклично-сетевой график работы. А так и суда и вагоны простаивают.
– Товарищ Пахомов, это так? – Сталин посмотрел на наркома водного транспорта. – Товарищ Каганович сказал верно, ничего не напутал?
Пахомов осекся и замолчал. Затем принялся путано оправдываться, но Вождь резко оборвал его:
