Он коротко поклонился, ответив:
– Твоя красота вечна.
Когда он вошел в комнату, мужчины встали, но не поздоровались и продолжали стоять с выражением нарочитого равнодушия, сквозь которое явственно читалась неприязнь. Аччиавати подошел к Кларе, но самая разительная перемена случилась с Петрусом, уже успевшим отдать должное москато и рухнуть в кресло. Прибытие губернатора не заставило его встать, но он весь напружинился, как цепной пес, губы его недобро кривились, и из них вырывалось злобное рычание.
В тот момент, когда взгляды Маэстро и Губернатора встретились, фортепианная зала вспыхнула снопом золотистых звезд. Клара так удивилась, что вскочила, как только пространство заискрилось блестящей пылью в двойном конусе света, в котором плясали неведомые фрагменты памяти. Конусы, зародившиеся в каждом из двоих мужчин, сомкнулись в сечении, где концентрировались их силы. Из всех присутствующих только Петрус, казалось, видел этот конус, он предупреждающе зарычал и поднял голову – одежда на нем топорщилась. Но Губернатор смотрел на Маэстро, а Маэстро смотрел на Губернатора, и ни один из них не спешил начать беседу. Надо сказать, что дружеская компания тоже, невзирая на страх, молчала и сохраняла странную неподвижность. Наконец на лице Алессандро вспыхнул новый свет, так что оно словно помолодело, черты его заострились. Кларе понравилось то, что она увидела, но одновременно она испытала новое беспокойство, словно предвестник боли великих событий и фатальных решений.
– Чудная компания, – произнес наконец Рафаэле. Но он уже не улыбался. Единым – о, весьма грациозным – жестом обведя рукой собравшихся и словно приглашая каждого в свидетели своих слов, он добавил: – Побольше бы таких компаний и связывающих их тесных уз.
Густаво улыбнулся.
– Узы связываются естественным путем, – сказал он.
– Узы выковываются, – ответил Рафаэле.
– Мы всего лишь художники, – сказал Маэстро, – и повинуемся только звездам.
– Но мужество нужно каждому, – сказал Губернатор, – а художник – тоже человек.
– Кто судит об участи людей?
– Кто судит об их случайности? Звезды не обладают мужеством.
– У них есть мудрость.
– Мудрость – прибежище слабых, – сказал Губернатор, – храбрые верят лишь фактам.
И, не ожидая ответа Маэстро, он подошел к фортепиано и посмотрел на Клару.
– Значит, это и есть вторая малышка… – прошептал он. – Как тебя зовут, девочка?
Она не ответила.
Из глубины кресла раздалось ворчание Петруса.
– Может, она немая?
Маэстро положил руку Кларе на плечо.
– А… значит, без разрешения нельзя говорить, – сказал Рафаэле.
– Меня зовут Клара, – сказала она.
– Где твои родители?
– Я приехала с дядей Сандро.
– Кто выучил тебя играть на фортепиано? Из живописцев получаются неплохие учителя, но я не знал, что они обучают петь камни.
В конусе света возник образ вымощенной черными камнями дороги со склонившимися над ней высокими деревьями. И в памяти Клары всплыли слова Маэстро: «Храм, где мы можем видеть». А потом в конусе снова заметались смутные фигуры.
Губернатор задумчиво смотрел на девочку, Клара чувствовала его смятение.
– Вы, безумцы, что за химеры влекут вас за собой? – сказал он.
– Химеры питают трубадуров, – любезно ответил Густаво.
– Балованные дети не ведают забот, – ответил Сантанджело, – в то время как другие работают, чтобы они и дальше могли витать в своих грезах.
– Но разве политика не есть химера? – продолжал Маэстро тем же ровным светским тоном.
В обаятельном смехе Губернатора сверкнули все земные радости. Взглянув на Клару, он сказал:
– Берегись, милая барышня, музыканты – софисты. Но я уверен: мы скоро увидимся и сможем привольно поболтать о тех причудливых видениях, что навевает музыка.
Из кресла Петруса раздалось угрожающее рычание.
Губернатор обернулся к Леоноре и поклонился так, что у Клары кровь застыла в жилах. В его галантном жесте не было уважения, зато промелькнула холодная ненависть.
– Увы, – сказал он, – мне пора.
