– Значит, ты скоро увидишь меня, – сказал он. – Я буду знать, что ты на меня смотришь.
Прежде чем покинуть комнату, Маркус приблизился к ней, достал из кармана предмет, утонувший в его сжатом кулаке, и торжественно поднес ей. Клара протянула руку, и он положил ей на ладонь что-то мягкое. Она с восхищением увидела шарик диаметром около десяти сантиметров, покрытый мехом наподобие кроличьего. Шарик был неправильной формы, с одной стороны немного сплюснутый, а с другой – чуть выпуклый. Но несмотря на неправильную форму, он выглядел приятно и забавно.
– Лучше, чтобы тебя сопровождал предок, – сказал Маркус. – Его вручил мне твой отец в момент перехода. Разумеется, он неактивен.
Даже упоминание об отце поблекло перед ощущением, которое возникло у Клары от прикосновения к шарику.
– Что я должна делать? – спросила она.
– Никогда с ним не расставаться, – ответил он. – Без контакта с одним из нас он умрет.
Волны, которые излучал пушистый мех, восхищали Клару. Ей чудилось, что с ней кто-то говорит вполголоса, слышался то лепет ребенка, то череда неясных слов, то странное и нежное мурлыканье. Пьетро подошел взглянуть, что у нее в руке. Тогда она подняла глаза и их взгляды встретились. Несмотря на долгие месяцы, которые Клара провела на вилле, они никогда не сталкивались. Но, склонившись над сферой, они почувствовали, что в каждом из них скрывается бездна.
Пьетро Вольпе прожил три десятилетия ада и три десятилетия света. Он бережно хранил память о первых лишь для того, чтобы лучше провести вторые. Вставая по утрам, он каждый раз видел перед собой отца, снова ненавидел его, опять прощал, заново проживая детские годы с зоркостью, которая свела бы его с ума, если бы он не выучился страдать и исцелять одним движением и не жил бы в доме, где родился и вырос. Однако, хоть он и сменил его убранство, стены остались теми же, они видели, как он ненавидел и погибал, и призраки прежних жильцов бродили по патио. Почему Роберто Вольпе не дорожил сыном, чьего появления он так страстно желал? Он был эстет и любил то, что делал, в силу общей любви к красивым вещам и успешной коммерции, к тому, что он знал о людях. Его речи не затрагивали высоких материй, но и не были лживы, и такова парадоксальным образом была вся его личность: ни поверхностная, ни глубокая. Но с первого взгляда отец и сын возненавидели друг друга окончательно и бесповоротно. Пусть те, кого удивляет, что проклятие может поселиться в столь юной душе, вспомнят, что детство – это сон, в котором можно прозреть то, чего еще не знаешь.
В десять лет Пьетро дрался на улицах, как хулиган из городского предместья. Он был высок и силен и обладал тем чувством ритма, которое обычно сопровождается обостренностью чувств. Это сделало его непобедимым, а потому парией, и его мать Альба чахла от тоски, которую не смогло исцелить и рождение младшей дочери. Еще десять лет, и улица научила Пьетро всем способам боя. В двадцать лет он не знал, кто он – опасный человек или яростный зверь. По ночам он дрался, скандируя стихи, запоем читал, мрачно боролся, изредка возвращался на виллу, стараясь не попадаться на глаза отцу, и видел плачущую мать и хорошеющую день ото дня сестру. Он молча брал Альбу за руку и не отпускал, пока она не выплачется, а потом мрачно уходил в том же молчании, в которое замуровал всю свою жизнь. Прошло еще десять лет отчаяния, такие же неприметные, как голос, который он слышал иногда в себе самом. Мать старела, а Леонора расцветала, молча смотрела на него и улыбалась, словно говоря: «Я жду тебя». Но при попытке улыбнуться в ответ он каменел от боли. Тогда она пожимала ему руку и уходила по дугам пространства, которое уже тогда закручивалось вокруг ее движений, и, покидая комнату, бросала ему последний взгляд, снова говоривший: «Я жду тебя». И эта неизменность поддерживала его и в то же время распинала.
Как-то утром он проснулся с осознанием того, что линии времени обратились вспять. Он пришел на виллу в тот момент, когда ее покидал священник, который сообщил ему, что отец при смерти и что родные искали его всю ночь. Он направился в спальню Роберто, где ждали его Альба и Леонора, и те удалились, оставив его наедине с судьбой.
Пьетро было тридцать лет.
Он приблизился к кровати, где в агонии лежал тот, кого он не видел десять лет. Шторы были задернуты, и, войдя с солнца, он стал слепо высматривать человеческую фигуру, и тут же прямо под дых его ударил орлиный взгляд, алмазом сверкнувший в предсмертных сумерках.
– Все же пришел, Пьетро, – сказал Роберто.
Сына поразило, что он узнал каждую интонацию давно забытого голоса. Он подумал о том, что пропасти времени полнятся страданием и возвращают его таким же чистым, как в первый день. Он ничего не сказал, но подошел ближе, ибо не хотел проявить трусость. В час крушения у отца было то же лицо, что и раньше, но глаза горели так лихорадочно, что Пьетро понял, что отец умрет еще до наступления вечера, и так ярко, что Пьетро усомнился в том, что причина только в болезни.
– За тридцать лет не было дня, чтобы я не думал об этой минуте, – снова заговорил Роберто.
Он засмеялся. Сухой кашель рвал ему грудь, и Пьетро увидел, что отцу страшно. На секунду ему показалось, что сам он ничего не испытывает, а потом его затопила волна гнева, ибо он понял, что смерть ничего не меняет и что ему придется прожить всю жизнь сыном такого отца.
– Я часто боялся умереть, не увидев тебя. Но надо полагать, судьба знает свое дело. – Он скорчился в конвульсиях и на какое-то время умолк.
Пьетро не двигался и не отводил взгляда. Что это была за комната… Темный туман наползал на кровать, вихрясь зловещими смерчами. В недвижности, на которую Пьетро обрек себя, взлетали на воздух куски его жизни. Он вновь увидел лица и кровь своих поединков, и ему вспомнились строки стихотворения. Кому они принадлежали? Он не помнил, чтобы когда-нибудь их читал. Потом судороги прекратились, и Роберто снова заговорил:
– Мне следовало бы раньше понять: судьба проследит, чтобы ты явился вовремя, чтобы увидеть, как я умираю, и услышать, почему мы не любили друг
