И вот этот Жанно, заявившийся в шапке из снежных хлопьев и тут же получивший от матери чашку кофе, куда она щедро плеснула спиртного, взглянул на вышитую на атласной ткани надпись и сказал:
– Ей-богу, это же по-испански.
– Точно знаешь? – спросил отец.
Славный малый энергично закивал головой, уже отяжелевшей от спиртного.
– И что означает? – снова спросил отец.
– Откуда мне знать? – ответил Жанно, не говоривший по-бусурмански.
Селяне покачали головой и запили известие новой порцией горячительного напитка. Так, значит, малышка из Испанских земель? Ну и ну!
Тем временем женщины, которые, конечно, не выпивали, сходили за Люсеттой, недавно разродившейся, и теперь она принялась кормить молоком обоих мальцов, пристроив их к таким же белым, как снег за окном, грудям. И мужчины без всякой задней мысли смотрели на эти прекрасные груди, так напоминающие сахарные головы, что их хотелось лизнуть. И всем казалось, будто на весь мир словно бы снисходит покой, потому как тут у нас два малыша приникли к кормящим сосцам. Вдоволь напившись молока, малютка славно срыгнула – кругленько, как шарик, и громко, как с колокольни, – и все засмеялись и стали братски хлопать друг друга по плечу. Всем полегчало, Люсетта зашнуровала корсаж, и женщины подали заячий паштет на толстых ломтях хлеба, обжаренного на гусином жире. Все решили, что это грешок господина кюре, а они удумали оставить девочку в христианском доме. Все остальное не вызвало тех проблем, какие могли бы возникнуть в иных местах, если б испанская девочка свалилась там на крыльцо кому ни попадя.
– Ну, – сказал отец, – по мне, так малютка у себя дома, – и посмотрел на мать, которая улыбнулась в ответ. Потом посмотрел на каждого из гостей, которые были не в силах отвести сытый взгляд от младенцев, уложенных на одеяле возле большой печи. И наконец посмотрел на господина кюре с лоснящимся от паштета из зайчатины и гусиного жира лицом. Тот встал и приблизился к печи.
Все повскакали со своих мест.
Мы не станем повторять здесь благословение деревенского кюре, вся эта латынь – когда лучше бы было хоть немного знать испанский – запутает нас вконец. Но они встали, кюре благословил малышку, и каждый понял, что эта снежная ночь исполнена благодати. Все помнили рассказ одного старожила про такую сильную стужу, что если не замерзнешь, так помрешь от страха. Это случилось во время последней кампании, из которой они вышли с победой и вечным проклятьем – памятью о павших. Той последней кампании, когда колонны двигались вперед в лунных сумерках и когда сам он уже не понимал, существовали ли когда-то дороги его детства, и лещина у поворота, и рои пчел на Иванов день… Да, он перестал что-либо понимать, и все остальные тоже, потому что тогда было так холодно, так холодно… невозможно вообразить, что за участь им выпала. Но на рассвете после той ужасной ночи, когда мороз валил храбрецов, которых не смог сломить враг, внезапно начался снегопад, и этот снег… он был словно искупление мира, потому что дивизии больше не будут замерзать до смерти и скоро все почувствуют чудесное и долгожданное прикосновение оттепели.
Малютка не чувствовала холода, не больше, чем солдаты в последнюю кампанию или парни, вышедшие на опушку и замершие, как собаки в стойке на охоте. Позднее они не смогут четко вспомнить то, что видели ясно, как днем, и на все вопросы станут отвечать неопределенным тоном человека, пытающегося где-то в глубинах сознания обнаружить смутное воспоминание. Чаще всего они будут просто говорить:
– Там малютка стояла посреди черт-те какой пурги, но она была живехонька и теплехонька и болтала со зверем, который потом ушел.
– Что за зверь? – будут спрашивать женщины.
– Да уж такой зверь, – ответят они.
А поскольку дело происходит в таких местах, где Бог и легенда и так далее, то этим ответом все удовлетворятся и будут просто беречь девочку, как сам Гроб Господень.
Поразительно человечный был зверь, это ощущал каждый, глядя на вихрящиеся вокруг малютки волны, такие же видимые, как полотно. И зрелище это было им внове и вызывало у них странную дрожь, как будто жизнь внезапно распахнулась настежь и можно наконец заглянуть внутрь. Но что можно увидеть внутри жизни? Видны деревья, роща, снег, может быть, мост и пейзажи, что проносятся мимо, так что взгляд не способен удержать их. Видно тяжкий труд и легкий ветерок, времена года и страдания, и каждый видит картину, что принадлежит лишь его сердцу, – кожаный ремень с жестяной пряжкой, край поля, где боярышника целый полк, морщины на лице любимой и улыбку девочки, рассказывающей историю про лягушек. Потом видение исчезло. Мужчины потом скажут, что мир вдруг снова шлепнулся с головы на ноги – с такой отдачей, что их даже качнуло, – после чего они увидели, что туман над опушкой рассеялся, повалил такой снег, что можно провалиться по пояс, и что малышка стоит одна в центре круга, где других следов, кроме ее, – нет. Тогда все спустились к ферме. Девочку усадили перед чашкой горячего молока, а мужчины поспешно отставили ружья, потому что их ждала грибная жареха, паштет из требухи и десять бутылок вина из погреба.
Вот история девочки, которая крепко держалась за лапу гигантского вепря. По правде сказать, никто не смог бы объяснить смысл случившегося. Но надо сказать еще кое-что, два слова, вышитые на белой атласной пеленке, ни логики, ни смысла, на прекрасном испанском языке, который малышка выучит, когда покинет село и запустит механизмы судьбы. А кроме того, заметим: всякий человек вправе знать тайну своего рождения. Так молятся в наших церквах и в наших лесах и так пускаются бродить по свету, оттого что родились снежной ночью, получив в наследство два слова из Испанских земель.
