Дрон удивленно качал головой, Фомич бычился, Кременецкий внимательно посмотрел на меня и неожиданно спросил:
- Вы чем-то недовольны, Сергей Борисович?
«Неужели у меня все на лице написано? Ну да ладно, чего скрывать, все свои...»
- Да, товарищ капитан второго ранга. Я крайне недоволен том, что эта беседа проходит в отсутствие офицеров с «Алмаза». Когда вы, наконец, поймете, что мы - все мы, попаданцы, простите за подобный термин, - в одной лодке и нет смысла скрывать что-то от наших попутчиков! В конце концов, это нецелесообразно! Мы уже сражались плечом к плечу с этими людьми, и, видимо, еще будем сражаться. И главное, что для этого нужно - доверие. А какое может быть доверие, когда мы скрывает от них такие важные сведения?
- «Плечом к плечу...» - усмехнулся генерал. - Много пафоса, господин писатель. Постарайтесь выражаться конкретнее. Если можете, конечно,
Я совсем собрался ответить колкостью, но сдержался. Генерал прав, на военном совете следует изъясняться менее цветисто.
- Понимаю ваше беспокойство, товарищ Велесов. - сказал Кременецкий. - Но я пока счел целесообразным обсудить это в своем кругу, и надеюсь, что сказанное пока останется между нами.
Я пожал плечами. Кто бы сомневался?
- Раз возражений нет, продолжим. Товарищ инженер, у вас все?
Валентин кивнул.
- Тогда вопрос к начальнику БЧ-4. Товарищ Бабенко, что по крайнему сеансу с Белых? Доложите, только вкратце, нас всех к двадцати-тридцати ждут на «Алмазе».
III
- А донырнет? - Красницкий недоверчиво покосился на грека. Тот прибыл из Балаклавы на пароходике, назначенном в тральную партию.
- Донырнет, куды денется! - уверенно ответил боцман-севастополец. - Балаклавские греки первеющие в здешних краях ныряльщики, а Коста из них лучший. Говорят, ныряет на двадцать саженей и четверть часа под водой может пробыть!
Мичман критически обозрел ныряльщика. Малый лет двадцати пяти, щуплый, жилистый, весь будто скручен из канатов. Загорелый дочерна, смоляные волосы, антрацитово-черные глаза на улыбчивой физиономии.
- На двадцать не надо. Мы ставили мины на заглубление в три сажени, чтобы пароходы и прочая мелочь заведомо прошли над ними. Как вон, «Карадок».
И он показал на сидящий на камнях английский корабль.
- Три сажени - совсем мало. - медленно произнес грек. - Три сажени - даже моро[6] справится, камня не надо. Так достану, кирие[7]. господин
И кивнул на круглые, обкатанные морем булыжники, выложенные на палубе.
- Они их между коленями зажимают, - пояснил севастополец. - А как всплывать надо - отпускают. А нож в зубах держат. Вынырнет такой из воды - рожа надутая, глаза кровяные, нож в зубах - чисто морской чорт!
- А зачем они вообще ныряют? - поинтересовался Красницкий. - Тут, вроде, ни устриц, ни губок, ни раковин-жемчужниц. Неужели на потеху публике?
Мичману приходилось бывать на Красном море - гардемарином, на учебном судне Морского корпуса. Он помнил арабов, вытаскивающих серебряные десятипенсовики и бронзовые монетки в десять сантимов, которые европейские путешественники бросали в воду с пароходов.
Коста рассмеялся - его позабавила непонятливость русского офицера.
- Так сети же! - объяснил боцман, исподтишка показывая греку немаленьких размеров кулак. - А на дне чего только не валяется! И скалы, и мачты шаланд, которые потонули, корабли тож. Ежели сеть зацепится - бросать ее, што ль? Сети, вашбродие, денех стоют, и немалых, эдак рыбак никаких средствов не напасется! Привязывают, значить, бочонок, али доски кусок, заместо буйка и зовут ентого самого Косту. Он ныряет, сеть освобождает. Ежели
