После Альмы Петька-Патрик приобрел репутацию лучшего бомбардира авиаотряда. Сброшенные им флешетты и «ромовые бабы» с ювелирной точностью ложились на вражеские палубы. И теперь, когда требовалось в очередной раз потревожить неприятеля, в кабину вместе с мичманом забирался и юный ирландец. В остальное время он помогал ухаживать за гидропланом с номером «14», готовить его к вылету.
Процедура запуска ротативного двигателя «Гном-Рон Моносупап» давно отработана. Пилот садится в кабину; моторист спрашивает, его, есть ли контакт. Услыхав «Контакта нет», проворачивает пропеллер, ставя его на компрессию. После этого, командует: «Контакт!», и обеими руками прокручивает деревянную лопасть. В этот момент пилот должен включить зажигание. Если «Гном» не заработает (что нередко случалось с изношенным движком) все повторялось сначала. Если в цилиндрах начинались вспышки, моторист отскакивал в сторону, чтобы не попасть под винт.
Так Патрик и поступил, но вот беда: растянулся, споткнувшись о край дощатого слипа. И раскручивающиеся цилиндры обдали его вонючим душем из горячего касторового масла.
Полетов на сегодня не намечалось, двигатель запускали для проверки, и Патрик, когда все уляжется, собирался сходить вместе с мотористами на хутор. Авиаторы судачили о «гарных дивчинах», подбивая юного ирландца на знакомство с хуторянками. По этому случаю, Патрик надел чистую полотняную рубаху, и как назло, именно ей и достался смачный касторовый плевок!
Надо было как-то выкручиваться. Запасной рубашки ни у кого не нашлось, и Патрик, сломя голову, метнулся к каптенармусу. Но когда он вернулся с куском мыла в одной руке, и загаженной рубашкой в другой, оказалось, что мотористы ушли без него.
Патрик, конечно, знал дорогу, и мог бы дойти сам. Но ему стало так обидно, что он чуть не расплакался. И тут же взял себя в руки - в конце концов, подумаешь, какая важность, пейзанки! Да стоит ему пройти по севастопольским бульварам в скрипящей кожей пилотской куртке, шлеме и галифе...
Рубаху в любом случае, надо было отстирать. Времени у Патрика теперь было полно: он нацепил на голое тело кожанку, повесил на шею пояс с кобурой, и зашагал вдоль берега. В полумиле от базы, там, где берег вздымается крутым обрывом, он давно заприметил укромное местечко. Крошечная бухточка у самого подножья, песчаный пляж - что еще надо, чтобы в одиночестве справиться с обидой, отстирать казенное обмундирование, а заодно искупаться?
И вот, на тебе, одиночество! Не успел Патрик отжать рубаху, как его окликнули. По тропке с откоса спускались трое мальчишек. Старшему на вид лет пятнадцать, младший не достиг и десяти. Босые, в домотканых портках, длинных, до колена, рубахах из казенного полотна, они остановились шагах в пяти от чужака. Тот, что постарше, в упор рассматривал Патрика.
Юный ирландец подобрался. Жизнь в трущобах приучила его к тому, что чужаков не любят нигде. Находись он сейчас на окраинах родного Белфаста - драки было бы не миновать. Но здесь-то все по-другому, напомнил себе мальчик. Здесь он не пришелец из соседнего квартала, которого, согласно уличному кодексу поведения, следует бить, а военный, авиатор. К нему даже севастопольские офицеры линкоров относятся с нескрываемым почтением. А потому, мальчик не стал принимать угрожающей позы - сложил руки на груди и, слегка отставив босую ногу, принялся наблюдать за гостями.
- Это наше место! - заявил младший. - Ты чего приперся?
Уличный этикет одинаков что в Крыму, что в Трех Графствах. Беседу начинает самый слабый, а те, что поздоровее, слушают и ждут, когда появится повод прицепиться.
Вот, как этот, старший, русоволосый, явно заводила - глядит исподлобья, прикидывая, каков чужак в драке.
Патрик его знал - он был с Александрово-Михайловского хутора. Во время прошлого визита авиаторов в Качу он, вместе с остальной хуторянской ребятней собирал на «полигоне» флешетты, разбросанные во время тренировочных вылетов.
Заводила тоже узнал Патрика:
- Слышь, робя, да это ж летун! Он не наш, иностранной, русской речи не понимает. Не понимаешь, да?
- Иностранной, говоришь? - с подозрением спросил другой, пониже и пошире в плечах. Он стоял, уперев в бока сжатые в кулаки руки, и недобро щурился. Патрик сразу признал в нем завзятого драчуна. - Ежили иностранный - так, можа, из хранцузов? Которые Крым хотят у Расеи забрать?
- Не, - уверенно отозвался первый. - Он пруссак. Тятя говорил, что немцы за Россию, против турка и хранцуза. Тятя мой с самим адмиралом Нахимовым знакомый! Ты же пруссак? - потребовал он подтверждения у Патрика.
Тот еще не выучился говорить по-русски - овладел тремя десятками слов и оборотов, необходимых в обиходе. Мотористы, матросы, пилоты его понимали, но всякий раз, заговаривая с кем-то незнакомым, Патрик терялся - его «русская речь» порой ставила собеседников в тупик. А по-английски говорить не стоит, кто его знает, как отреагируют мальчишки, ведь Британия воюет с Россией...
Патрик три раза подряд кивнул и, косясь на ребят, принялся надевать галифе. Хуторские следили за его манипуляциями с растущим уважением. Патрик натянул мокрую рубаху, присобранные в гармошку сапоги. А когда всунул руки в рукава пилотской кожанки - заводила, тот, что обозвал его пруссаком, охнул, не скрывая восхищения.
- А енто у тя шо, ливорверт? - поинтересовался младший, вихрастый мальчуган едва по плечо Патрику. - Давеча на хутор драгуне заезжали, коней напувать - так у ихнего офицера ливорверт на боку висел. Поболе чем у тебя!
