– Помнишь, я тебе говорил, как ошивался однажды ночью возле «Доброй Удачи» и спрашивал о тебе? Твой папа выслал мне навстречу своих людей. Они сказали, чтобы я тебя отпустил подобру-поздорову… но этого я сделать не мог. Ну, они мне и всыпали. Меня вообще-то и раньше били… за то, что не такой, как другие.
Луи сгреб пригоршню земли и задумчиво растер между пальцами.
– Но один из них как-то слишком круто врезал мне по голове. Я-то всегда думал, что черепушка у меня чугунная…
Эту шутку Луи сопроводил призраком улыбки: тот проскользнул по губам и тут же угас. Луи уставил взгляд в жестокую синеву небес.
– Теперь-то я все вспомнил… – сказал он, и удивление смешалось в его словах пополам с печалью.
Истина нисходила на Генри, как ангел мщения, но он отказывался смотреть вверх.
– Я не хочу тут сидеть, пойдем скорее к реке, детка, – он попробовал утянуть Луи за собой, но тот не поддавался.
– Я должен тебе рассказать,
Луи сорвал пурпурный вьюнок с пышной купы и принялся вертеть в пальцах.
– Излияние крови в мозг. Ничего нельзя было сделать. Те парни вернулись и обнаружили меня на земле, уже холодного. Там они меня и закопали, под вот этими вот пурпурными вьюнами. Там я сейчас и лежу, милый. C тех самых пор, как ты покинул Новый Орлеан, давным-давно.
– Это не может быть правдой.
– Но это правда,
– Ты же здесь! Ты здесь, со мной!
– Где это «здесь»? – c нажимом сказал Луи. – Вспомни, Генри. Вспомни.
Генри закрыл глаза и выключил мир. Сделать это оказалось на удивление просто: врожденная способность, доставшаяся по наследству от родителей, всегда отказывавшихся видеть правду жизни – в том числе и собственного сына. Однако правда упрямая штука: она не перестает быть собой только оттого, что кто-то тут не желает ее видеть. Генри совсем не хотел вспоминать, да только было уже слишком поздно. Он уже всплывал на поверхность.
– Я ждал тебя… На Центральном вокзале – но ты так и не приехал. И на мои письма и телеграммы ты никогда не отвечал.
Он вспомнил… Пианофонд. Тэта.
Когда он открыл глаза, кроны деревьев уже теряли краски. Тупая боль проткнула тело. Лицо его было мокро.
– Я хочу остаться с тобой.
– Ты не можешь, милый. Тебе еще все эти песни писать.
– Нет, нет, нет, – Генри затряс головой.
– Я не знаю, как сюда попал и за что мне эта последняя встреча с тобой. Я ужасно за нее благодарен. Но сейчас мне пора уходить. Да и тебе тоже. Ты должен проснуться, Генри.
Генри впился взглядом в Луи. Его любимый был прекрасен до боли. Таким он навсегда и останется в его памяти: юным и полным возможностей, слегка мерцающим по краям… Это запустило какие-то новые воспоминания. Кто-то сказал ему, что мертвые мерцают… Девушка с ярко-зелеными глазами пристально смотрела на него, словно взвешивая.
Лин. Резкая, честная Лин.
А ведь она ему с самого начала говорила: она может находить только мертвых.
Лин… Тэта. Эви и Сэм.
С каждым толчком пробуждения боль делалась все сильнее. Гаспар заскулил и облизал ему руку. Пес смотрел на него, будто ждал ответа на какой-то вопрос. Генри запрокинул голову и таращился на едва намеченные листья ивы, пока не нашел нужных слов.
– Я знаю. Я знаю… – вымолвил он наконец и заплакал, потому что боль резала его на кусочки.
– Тебе понадобится сила, – сказал Луи. – Поцелуй меня,
И он сомкнул свои губы с его, вливая в Генри остатки своих сил. Когда они разорвали поцелуй, Луи уже таял, словно диск луны на розовом утреннем небе.
– Гаспар, идем, мальчик. Нам пора домой.
Луи свистнул, пес подскочил к нему. Заходящее солнце превратило реку в оранжево-золотой огонь.
– Мне туда. Но тебе со мной нельзя. Пока нельзя.
На самом берегу Луи обернулся и помахал ему: он был весь из света, такой кусочек взятого взаймы солнца.
– Напиши мне хорошую песню, Генри, – крикнул он.
У Генри схватило горло, но он помахал в ответ.
– Сладких снов!
Луи поднялся по лесенке в хижину, истлевая до серого с каждой ступенькой, а потом Генри услышал слабый, мучительный плач скрипки. Ноты
