бурей побег.
Повсюду кругом Чонси пулеметное
– Помогите! Пожалуйста, помогите! – крикнул во мглу Чонси.
Двигаться он не мог. Если сильно задрать голову, видно окровавленные ошметки кожи и костей там, где недавно были его ноги. Каждую ночь Чонси молился, чтобы проснуться с обеими ногами, у себя дома, в Поукипси, и обнаружить, что последние девять лет его жизни были просто дурным сном, который уже закончился. Вместо этого он просыпался от собственного крика, c лицом в поту и полными слез глазами.
Но не сегодня, нет. Сквозь нестройную симфонию для пулемета и криков Чонси слышалось что-то еще – грустная, скрипучая мелодия старой музыкальной шкатулки. Справа меж двух голых деревьев вдруг отворилась дверь миссии, и песенка высвободилась, полилась оттуда, смывая грязь и копоть войны.
Чонси сел и спустил с кровати ноги… Ноги! Не сдержав вскрик, он поскорее схватился руками за колени, повел вниз, по голеням – кожа, мускулы, кости… Он согнул ноги и возрадовался этой крошечной победе. Движение! Чонси поднялся и заковылял через двери дальше, во тьму коридора, мимо коек других потерянных душ, странствующих в своих собственных снах: кто-то гнал плуг по полям родной фермы, кто-то любил на сеновале оставшуюся далеко в прошлом девушку, кто-то нырял в пронизанный солнцем летний пруд. Он оглянулся на свою кровать, где покоилось во сне то, что осталось от его сломавшегося, испорченного тела. Вот что ждет его по пробуждении… Чонси двинулся дальше, в сон, и шел, пока не оказался на старой железнодорожной станции.
Там было красиво: все кругом купалось в янтарном сиянии, согревавшем причудливые медные светильники, и клеенчатые обои с цветочным орнаментом, и маслянисто мерцающие рельсы. Правда, стоило Чонси чуть-чуть повернуть голову – вот так… и картинка теряла надежность, словно эта милая, уютная сцена пыталась прямо сейчас писать себя по темному, гнилому холсту, который нет-нет да и проступал местами сквозь красочный слой. Чонси мог поклясться, что слышит какие-то звуки из темной глубины тоннеля: острый, холодный лязг и тягучий низкий рык некой кошмарной твари, которую он не знал и определенно знать не хотел. Он совсем уже было повернул назад, когда пришел голос, тихий нежный шепот – накатил волнами друг за дружкой, как прибой на песок…
–
– Да, – сказал он. – Хорошо…
–
– Обещаю.
Он ступил в тоннель и очутился рядом с трактиром «
–
Это же Клем Куц! Он бы где угодно узнал этот голос. Клем, его старый товарищ, тоже откуда-то тут взялся… Чонси толкнул дверь и вошел.
Кругом длинного дощатого деревенского стола сидели все, кого он за войну потерял. Ого, и Тедди Робертс тоже тут! Бедняга Тедди… его противогаз дал течь, и он задохнулся горчичным газом, чертовым ипритом… умер с выкатившимися из орбит глазами и жуткой противоестественной ухмылкой поперек тонкого лица. И Берти Сковрон, из Буффало – он получил полный живот шрапнели и истек кровью, одной рукой все еще держась за полевой радиотелефон. Фельдшер Роланд Кэрри – потешный старый Ролли, он еще, помнится, травил реально грязные шутки, проверяя десны на цингу или заливая едким спиртом паршивую рану. И вот этот самый Ролли сидел сейчас перед ним, несмотря на то, что его унесла инфлюэнца. А вон и Джо Вайнбергер! Он умудрился-таки добраться домой, в Поукипси, после войны – правда, совсем поехал крышей после всего, что ему довелось пережить. Протянул восемь месяцев, а потом пошел в сарай – свежее такое весеннее утро стояло, – перекинул через балку веревку да и повесился. Все его старые друзья были тут – живые, юные. Целые. Братья. Вся жизнь еще расстилалась перед ними, все мечты, взлелеянные до войны – стать мужьями, отцами, бизнесменами, героями благодарной нации, – нетронутые, ждущие: только возьми меня!
–
–
–
Друзья улыбались ему.
–
Чонси засмеялся.
– Да. Да!
