в нем душевного благородства. Скотина двуногая, самовлюбленная и непрошибаемая. Любое указание на его недостатки он воспринимает как нападение, причем нападение подлое и несправедливое, непременно из зависти к нему, такому правильному. Мария, уже не белая, а серая – черные глаза потухли, в них поселилось горе. Она еще не знает, что муж обречен. Но понимает, что именно он сказал мне. И у нее-то душевного благородства на четверых хватит. Она смирилась и готовится пожертвовать собой ради нашего счастья. Ради мужа, которого она любит, ради меня, которой она восхищается. Ей, пожалуй, скажу полуправду. Не заслужила она той боли, какую причинит вся правда. Тем более что Энрике действительно обречен, шансы чрезвычайно малы, и даже если выживет – будет вести себя так, словно не признавался мне в любви. Потому что действительно ценит и уважает свою жену.
Веста и Радха, плечом к плечу, обе в наручниках, обе с одинаково недоумевающими лицами и горечью во взглядах. Веста, хотелось мне сказать, мы все – заложники Павлова. Так вышло. Так должно было выйти. Он был самым старшим в нашей эльдорадской группе – и остался непревзойденным. Рано или поздно должно было случиться, что он осознает это свое старшинство – и начнет принимать решения за всех.
А Радхе мне хотелось залепить в глаз. И побольнее. Какая досада, что я не догадалась сделать это там, на склоне. Кто другой побрезговал бы марать руки, а я разведчик, я не брезгливая.
Вертолеты садились на площадку, с которой солдаты Флинна весьма бесцеремонно согнали немногочисленных зевак. Это ж до какой степени обнаглели кукловоды-заговорщики, если даже не стесняются слухов, которые поползут непременно… Они ведь даже шоссе не перекрыли. А зачем? Завтра они надеются взять власть над миром. И сегодняшние слухи им уже нисколько не повредят.
Врачи, озабоченные, деловитые… Тело сеньоры Вальдес быстро и грубо упаковали в черный пакет. С головой. К Энрике подтащили носилки, положили их на землю, доктор склонился над раной, коротко и хлестко приказал что-то ассистенту, тот побежал к вертолету – бегом понесся! – значит, надеются спасти… Врач что-то уверенно говорил Энрике, для убедительности ритмично похлопывая его по плечу ладонью. У Энрике шевелились губы, и я видела, что он не слышит врача – он дочитывает Символ Веры, ему важно было успеть.
Он уже распланировал свою загробную вечность. Он знал, чем займется сразу после того, как солнце навсегда погаснет для него и душа освободится от телесного гнета.
Я поднялась с колен и подошла к Марии. Она смотрела затравленно – то на меня, то, через мое плечо, на лимузин, из которого вторая бригада врачей вынимала ее детей.
– Мария, у них шок, им сейчас будет лучше оказаться под присмотром медиков.
К ней самой врачи не спешили. И у меня закрались нехорошие подозрения. Ну, Дима Павлов…
– И еще, это важно, – быстро заговорила я, стараясь удержать ее внимание. – Мария, мужайся.
Она вздрогнула, очевидно не понимая, о чем я говорю.
– У Энрике есть шанс, но очень слабый. Но когда мы говорили с ним, он покаялся в вероотступничестве. Он снова католик.
Она посмотрела на меня так, словно я решила разыграть перед ней цирковой номер.
– Вы с ним говорили о вере? Сейчас?!
– Мария, несколько раз я видела, как умирают люди. Поверь мне, у них бывают самые причудливые последние желания. Пока они с нами, пока они сами верят, что вернутся, – они цепляются за то, что важно в нашем мире. Но если… Словом… Я не знаю, почему он выбрал именно меня для покаяния. Может, ему было важно сказать именно мне, потому что я когда-то вытащила его из реки. Не знаю. Но никто из нас не вправе отказать умирающему в последнем желании. Молись за него как за католика.
– Я всегда молилась за него как за католика, – отрезала Мария неожиданно насмешливо. – Делла, зачем ты лжешь мне?
– Затем, – ответила я неестественно весело, – что вместо признаний, которых ты боялась, я услышала от него Символ Веры.
Она не отвела взгляд.
– Если так, то мне действительно понадобится все мое мужество.
– В конце концов, у тебя остались дети. Твои и его дети.
– Да, – согласилась Мария. – Хотя это слабое утешение. В брак вступают, чтобы любить мужа, а дети – лишь следствие этой любви. Но лучше слабое утешение, чем никакого. По крайней мере, на первое время.
– Может быть, он выживет.
К нам подошел капитан Флинн и, плохо скрывая издевательскую усмешку, упаковал нас в наручники.
Мы тряслись в фургоне, прикованные к поручням и с завязанными глазами. С нами ехали Павлов, Флинн и двое солдат. От жесткой скамейки у меня быстро начало болеть все пониже ребер – разнежилась, ага, потеряла форму. С другой стороны, я помнила, что на этих скамейках еще ни один солдат не заработал геморрой или проблемы с простатой. Значит, и воспаление придатков – а скамейка казалась холодной – мне не грозит. Это хорошо, потому что у меня еще минимум сутки жизни. А за сутки можно многое успеть.
– А ты боялся ее киборга, – посмеивался Павлов, болтая с Флинном. Болтал он правильным тоном, чуть снисходительным, расслабленным, так хозяин жизни чешет языком с привилегированным лакеем. – Я ж сказал, что решу задачку? Перехватить управление сибирским киборгом невозможно. Я бы даже и не взялся. Но кто об этом знает? Она – не знает. Достаточно было сказать, что я собираюсь это сделать, – и она сама вынула чип у собаньки, а без чипа это
