училась пользоваться пальцами. Они так ослабли, что не могли удержать даже кусочек еды. И еще два года Чуде не давали ножей.
Восемь лет. Столько она шла назад, к себе. Восемь лет уговоров, ничем не заслуженной доброты, бесконечного терпения. Восемь лет ее капризов, истерик, ярости и агрессии, неисцелимого страха. Но все-таки она смогла вернуться к себе. В возрасте двадцати пяти лет ее приняли в университет Тамантии.
Чуда моргнула еще раз — и вернулась в настоящее. И подумала, что с удовольствием увидела бы, как пылает все вокруг. Так легко протянуть руку и дотронуться. Коснуться огненной сути мира, как боги коснулись самой Чуды. Эти люди слабы, а она сильна. Она вправе сжечь их. Мир любит силу и жаждет ее. Слабые должны приноситься в жертву. Так понимают жизнь драконы, создания огня. Они угнетают, потому что мир жаждет угнетения. И от Чуды он требует силы и огня.
Так сказал бы Хефрен.
Она считала, что заглушила его голос, заслонила многими годами работы и исследований. Но теперь она снова отчетливо слышала его: низкий, хрипловатый, то ли соблазняющий, то ли грозящий.
А ведь он прав. Было бы так легко. Чуда чувствовала, как пламя щекочет ладони, просится наружу. Огонь говорил голосом Хефрена.
Именно потому она с наслаждением отказывала огню. Она лучше. Она больше не прежняя Чуда, но профессор Тамантийского университета. Она посол культуры и мира и не станет отвечать насилием на агрессию. Не усугубит безумия вокруг.
А вместо этого воспользуется богоданным правом обделаться со страху.
— Ма-а-ать! — завизжала она и понеслась от стены к бараку в десяти ярдах от нее.
У самых ушей свистели стрелы. Чуда слышала, как они щелкали по чешуе Балура. Он врезался в стену рядом с ней. Доски хрустнули и проломились. Чуда окинула ящера взглядом: чешуя отразила далеко не все стрелы, несколько щетиной торчали из плеч, одна — из груди.
Уловив ее взгляд, он пожал плечами. Древки стрел заколыхались.
— Неглубоко, — только и сказал он.
И все это лишь для того, чтобы она могла увидеть дракона…
Но вопреки сомнениям и терзаниям Чуда дрожала от возбуждения. Он же так близко. Огромная тварь. Дракон. Пары? уют-травы победили его пламя, приковали чудовище к земле. И оно лежит, поджидая Чуду, словно девственница в первую брачную ночь.
Вот ее истинный огонь! Его она принесет миру. Воспламенит интеллекты, а не тела.
«Ну и пусть мир горит огнем ради знания, — прошептал Хефрен ей на ухо. — Лучше тебе прижечь рану немедля, чтобы он не истек кровью».
Любимая игра Хефрена: надрезать Андатте шею, не слишком глубоко, но все же сильно, и заставить ее прижигать рану.
— Мы именно что прижигаем раны, — говорил Хефрен, перед тем как послать спотыкающуюся, растерянную Чуду испепелить очередную деревню. — Мы не даем вытечь хаосу. Мы подавляем его, ты и я. Мы — спасители.
Хефрен лгал. Чуда никогда не могла всего лишь прижечь. Она сжигала дотла.
— Давай! — заревел позади Балур. — Марш!
Его рука швырнула Чуду, и та шлепнулась в грязную колею между строениями. Чуда попыталась спрятаться, сжаться. Проклятье — как? И где? Стрелы летят, Балур рычит — они втыкались в него одна за другой.
— Мы все еще не пробираемся тайно! — заорала Чуда.
Ящер пихнул ее вбок, в укрытие.
— Вскоре приступим, — пообещал он, тяжело дыша и обливаясь кровью.
Она потянулась к стрелам. Надо же сделать хоть что-то. Перевязать его.
Так же, как она перевязывала раны людям, которых снова завела в смертельную ловушку. Что-то в ней, Чуде, было неправильным. Совсем. И осталось неправильным.
— Давай, а то нельзя же, торчит все, — выговорила она.
— Можно. Я суть в порядке, — проворчал ящер.
— Всего лишь царапины? — сказала она, пытаясь улыбнуться.
— Всего лишь мускулы. Большей частью, — ответил он, помотав головой. — Суть является болезненным, но лишь немного долговременного повреждения.
Чуда раскрыла рот, переваривая услышанное. Просто болезненно. Двадцать торчащих стрел.
— Ох! — выговорила она наконец.
— Боль в сути то, что мешает совершать нужное нам. Боль живет вот здесь, — сообщил ящер и постучал пальцем себя по виску. — А нужное нам суть вон там.
Он махнул рукой в сторону разбушевавшегося гарнизона.
